Жан Рэ - Мой друг, покойник [Новеллы, Роман]

Они висели на своем месте, с серьезным видом раскачивая маятником.

— Вы здесь! Я-весь-ма-до-во-лен!

Ни на лестнице, ни на площадке не было никакого трупа.

А мои хрустали в полном комплекте подмигнули мне отблесками зари, меда и морских глубин.

Ничто не сдвинулось с места в моем маленьком доме. Не было даже следа ботинка, испачканного кровью и мозгами.

Ох! Ох! Ох!

Но моя шляпа пробита пулей.

В револьвере не хватает двух патронов.

А на моей шее остались следы пальцев — хрупких, длинных, чудовищно длинных, пальцев!

Боже!

Теперь я испрашиваю совета у виски, и оно возвращает мне толику прозрения.

Я ошибся улицей, дверью, ключ может открыть тысячу и один замок… а сколько улиц походят одна на другую.

В каком-то неизвестном мне квартале Лондона, на какой-то неведомой мне улице, в безвестном доме я убил людей, которых никогда не видел и о которых никогда ничего не узнаю.

— Официант, виски!

Конечно, можно было бы посочувствовать в их несчастье…

И было у Хильдесхайма и Бобби Мооса намерение совершить преступление. Но тройное солнце ламп, разъяренный взгляд Кавендиша, хозяина бара, злая ночь, следящая через окна за горячим золотом виски, превратили их в трусов.

И будучи трусами, они скалились в улыбке, наблюдая за сворой гуляк в смокингах и белоснежных манишках.

Жалкие, бледные мужчины с опухшими лицами, которые пахли французскими духами и страдали от кариеса. Но сопровождавшие их женщины были прекрасны — белая роскошь их обнаженных плечи и рук сладострастно выглядывала из вызывающе богатых мехов.

В каждой складке их плоти сверкали драгоценности, а их тошнотворные приятели вытаскивали из карманов туго набитые бумажники, похожие на толстые книжки, переплетенные в венецианскую кожу или кожу серых ящериц.

…Между тем, Кавендиш поил в кредит уже целую неделю двоих негодяев, и они уже были сильно пьяны.

Хильдесхайм подрался в районе Доусона с двумя одичавшими лабрадорами, он колотил их по голове железяками.

Бобби Моос хвастался, что в одиночку справился с двумя неграми где-то в Чаде, а Бобби Моос — клянусь всеми виски Англии, Шотландии и Ирландии! — не склонен к вранью.

Они засмеялись, как пай-мальчики, когда один из господ бросил им в волосы горящую спичку.

Жирные лохмы Хильдесхайма испустили струю густого вонючего дыма к потолку, и вся компания расхохоталась, когда на подбородке Бобби вздулся жемчужный пузырь.

Но Хильдесхайм и Бобби Моос до слез смеялись вместе с ними!

Они действительно радовались до глубины души, но те, кто был знаком с их взглядом, знали, что мысленно они уже вдалеке от бара, где-то в населенной призраками ночи порта, что их смех в настоящую минуту вырвался из бара и летел к какому-то еще неведомому измерению, в будущее.

И это будущее, наполненное истинно королевской радостью для Хильдесхайма и Бобби Мооса, придет через несколько часов, когда закроются деревянные веки, скрыв розовые глаза бара Зачарованный город, когда красная и усталая луна покатится в черном небе, цепляясь за реи и тросы такелажа в начавшейся охоте за призраками и кошмарами.

Бум! Бам! Дзинь! Трах! Трах!

Джаз-банд гремел убийственной музыкой. Виски безостановочно лилось в глотки, потому что гуляки платили, и виски имело привкус меди и крови.

Стрелки настенных часов издевательски прыгали, их движение напоминало полет косы. Близился час закрытия бара.

Бобби Моос ногтем проверил остроту лезвия своего ножа, а Хильдесхайм пел.

Хильдесхайм пел!

Это был вопль, с трудом вырывавшийся из глотки, нечто вроде дикого рыка, неповторимый рев далекого урагана. Это было эхо бури в его сердце.

— Дамы и господа, — сказал Кавендиш, — сожалею, но пришел час закрытия заведения.

Джаз-банд затих.

Перезвон настенных часов напомнил звон вестминстерских колоколов.

Воцарилась ужасная тишина.

— Ах! — вздохнул Хильдесхайм.

— Ах! — вздохнул Бобби Моос.

Компания гуляк почуяла смерть.

Из группы перепуганных, мгновенно протрезвевших гуляк выступила женщина. Ее гибкое тело скрывалось под просторным манто из кротовых шкурок, бросавших отблески золота и старой слоновой кости. У нее был удивительный фиолетовый цвет глаз с лунными блестками.

Она взяла толстую руку Кавендиша.

— Сэр, — умоляюще произнесла она, — еще минутку…

— Время, — ответил Кавендиш, — полиция очень строга.

— Меня зовут Долли Натчинсон, — сказала она, — из Ковент-Гардена. Я хочу спеть для этих господ.

— Долли, — вмешался один из отвратительных манекенов, — я запрещаю вам…

— Вы не можете ничего запрещать мне, мистер Стапплби, — тем более называть меня Долли.

Ах, как она была прекрасна, эта женщина богачей.

Она запела.

Арию, в которой Баттерфляй выплакивает всю свою тоску брошенной женщины.

Маленькая любимая женщина в облаке аромата вербены…

И из громадных фиолетовых глаз потекли слезы.

Когда дверь закрылась за гуляками, Бобби Моос встал.

— Останься, — сказал Хильдесхайм.

— Хорошо, — не удивившись, согласился Бобби Моос.

Кавендиш закрыл ставни и запер дверь, но не велел им уходить. Напротив, он снова наполнил их стаканы превосходным виски, светлым, полным огня и мечты.

Группа гуляк была спасена.

Почему?

Вы скажете — магия музыки, этого голоса и фиолетовых глаза?

Я, рассказавший вам эту историю, я скажу вам — нет. Мы не из тех людей, которых волнуют красивые сентиментальности…

Если бы певица спела арию Вертера, Лоэнгрина или любую другую вещь, судьба глупцов была бы решена — какая наглость устраивать гулянки в кабаке для моряков.

Но она спела арию Баттерфляй, и сам Бог внушил и приказал ей именно ее.

Я объясняю внезапную благосклонность двух нищих проходимцев, униженных роскошью и весельем этих господ.

Стало ли в это мгновение, слишком близкое к преступлению, спасительное напоминание о гейше в слезах, ставшей вдруг маленькой-маленькой, маленькой на ржавом причале, пока судно поспешно убегало от зачарованного рейда?

Или пришли на память несчастные портовые подружки? Испанка из Лас Пальмас, которая просила помолиться за своего любовника, рыбака с Мадейры, поскольку Атлантика ревела, словно волчица; добрая марсельская подружка, которая, после горячих мгновений любви, хотела вернуть нам любовную ярость отличным огненно-перченным буйабесом; девица из Саутгемптона, которая верила, что мы привезли с Востока волшебные снадобья, могущие излечить зло, накопленное пятью поколениями бедняков, хотя мы заплатили бедняжке грубыми шутками и сушеными водорослями; голландка с тяжелыми грудями, которая отомстила ударами тяжелых сабо за нашу скупость бродячих доходяг; блондинка из Бергена, чей ангельский взгляд заставлял забыть о нескладности ее тела; гамбургская еврейка, которая бормотала длинные молитвы на дурацком еврейском языке, покоряясь нашим жалким желаниям; странная красавица Онфлера, которая требовала за свои поцелуи целой ночи утех; каирская гетера, которая умащивала свое тело росным ладаном; креолка из Рио, которая в минуты забвения пела странные ритмические песни пампасов; бедняжка из Икико, которая не сердилась на нас за то, что мы пропитали ее ложе резкими запахами нитратов и гуано; очаровательная островитянка из Папаэто, которая не хотела брать серебро, а требовала новых песен из Франции и Англии.