Елена Блонди - Карты и сновидения [СИ]

Из-за дурацкого пакета ей расхотелось делать то, к чему готовилась, когда шла. Войти в центр, подставить себя верхнему свету, вызвать этих, что отвечали на вопрос. Спросить. И может быть, сразу загадать желание.

Сбоку пронзительно дуло. Ирина присела на круглый камень, поерзала, подпихивая под себя подол куртки. И прислоняясь к другому камню, повыше, прикрыла глаза. Что спрашивать, если она не знает, что именно спрашивать? И с желанием та же петрушка. Один вопрос, сказал тот, кого смуглый назвал джентом. Одно желание. Такое правильное, что от него могут содрогнуться миры. Кажется, зарыдать, так сказал. Господи, всю жизнь она понимала, что и как надо делать. Пусть не всегда правильно. Даже когда случались горести и наступали проблемы. И вдруг ступила на странные территории, где руки и ноги кажутся связанными, как сегодня связали их алкашу Василию.

Пакет лежал, зияя рваным боком, насмешливо доказывая — ничего странного не было, алкаш плел свой пьяный бред, больше слушай, тебе и про чертей расскажут, после местного самогона. А все прочее — сны. Мало ли что приснится.

Она открывала глаза, удивляясь тому, что вокруг становится все темнее. И закрывала снова, стискивала зубы, сдерживая зевоту, потом все же зевала во весь рот. Рука лежала локтем в выемке камня, щека покоилась на сгибе запястья.

Всего лишь сны. Всего лишь.

В комнате, полной зеркал, было ужасно весело. Всего-то полтинник за вход, и после — ужасно весело. На самом деле это не комната была, помнила Ирка. Фанерные стены огораживали просторный квадрат, посыпанный мелким песочком, а снаружи большие акации свешивали внутрь ветки с мелкими круглыми листьями. Тени от этих листьев елозили по песку, ложились на лица и мелькали в зеркалах, развешанных по фанерным стенкам.

Ирка, держась за руку Андрея, переходила от одного к другому, отражалась и хохотала, показывая другой рукой. На себя, отраженную, и на его отражение. Они были круглыми, как пузыри, шаг — и тощими, как кривые палки. Рука поднималась и укорачиваясь, почти исчезала, а пальцы вырастали, тонкие, как на ящеричных лапках. Еще шаг, и оба — в чужих нарядах, Андрей в широких полотняных штанах, подпоясанных вышитым поясом, воротник жесткой куртки торчит, задевая уши. А она — в каких-то блестящих квадратах, налезающих один на другой. Тоже, как ящеричная чешуя, только очень крупная.

Было смешно. И немножко страшно, потому что, кроме одежды, менялись и лица, и вообще все — вдруг оказывалось, что у нее пять рук, извилистых, как бледные щупальца, а у Андрея (нет, решила она, присмотревшись, у Артура) вместо плеч торчали какие-то гребни, явно живые, дышали, опадая и снова поднимаясь. Как она сказала в самом начале? Ужасно смешно. Смешно, и — ужасно.

Еще шаг. Ее спутник в зеркале почернел, обугливаясь и становясь плоским, как вырезанная из бумаги фигурка. А она…

Она стояла лежа. Вернее, за ней, вместо стены с развешанными зеркалами, отражалась огромная постель, полная изысканных вышитых подушек, накрытая покрывалом с изящными по вышивке птицами. Сама Ирка стояла за этим покрывалом, опустив слабые руки, смотрела на себя с тихим интересом, скользя большими глазами по лицу. Зелеными. Как… как та безделушка, найденная у Андрея, на тонкой серебристой цепочке. Такой же бледный тихий цвет. Как у листьев, что пытаются вырасти почти без солнца.

Почему оно не сползает, думала Ирка, сжимая пальцами руку Андрея (Артура?) и, вдруг опустив глаза, вздрогнула, отдергивая руку. Его рука, плоская и обугленная, сыпалась пеплом, пачкая ее кожу, подол мини-юбки, падая хлопьями на голое колено.

Она хотела закричать, но не стала, мучаясь брезгливостью, ужасом и одновременно нестерпимой жалостью к невозможности все изменить, вернуть. Ведь не соберешь обратно мельчайшие частицы пепла, не сделаешь из них утраченную руку, прилепляя обратно. К чему? К обугленной дотла бумаге?

Осторожно отступила, трусливо желая прикинуться, что он ей никто, она одна пришла сюда, в дурное и страшное, ужасно смешное место, полное собственных кривых отражений. И наткнулась на взгляд из зеркала.

Ее отражение, качнувшись, медленно вываливалось, куклой, непрочно вставленной в деревянную рамку. Упало, раскидывая по песку волны-складки вышитого покрывального шелка. Так близко, что бледно-золотые длинные волосы коснулись ноги в белой босоножке.

Ирка ахнула, отступая, держа на весу испачканную пеплом руку. Оглянулась, ища подсказки и помощи. Но отовсюду, из каждого зеркала, выходили, выползали, извиваясь, вываливались, раскидываясь по песку, отражения. Живые, объемные, настоящие. Ужасные тем, что каждое было похоже на нее, чем-то: глазами, линией плеч, деталью одежды, чертами лица. И все это спрятано в мешанине кривого, чудовищного, совершенно чужого и чуждого. Двигалось, переваливаясь, смотрело на нее и ее спутника, которого закручивал ветерок, вращая черные измятые плоскости.

Она хотела закричать. Кажется, уже кричала. Но одновременно остановилась, не стала бежать, присела на корточки, приподнимая с песка голову в длинных прядях волос, ужасно боясь, что та оторвется и останется у нее в руках. Обхватила худенькие плечи, прижимая к себе. И поднялась, пытаясь поставить слабое существо в невесомой пене кружев и кисеи. Такое слабое, что руки, опускаясь, казалось, стекали к песку, не справляясь с легчайшей своей тяжестью. Удлиняли пальцы, утончались, плывя жидким тестом.

— Почему? — тихий голос в ушах отозвался громом, так она отчаялась, что кто-то придет, появится тут, где она совсем сама.

Ирина вскинулась, округляя руки — оберечь слабое существо, повисающее в ее объятиях. И очнулась, с замлевшей щекой, и рукой, напрочь затекшей на жестком камне. Покачнулась, выравниваясь, огляделась, пытаясь понять, где находится. С безмерным облегчением от того, что это всего лишь сон! Это был сон! И вопрос, конечно, оттуда.

— Почему? — требовательно спросил тот же голос, — ты могла уйти!

— Могла, — хрипло согласилась, еще наполовину во сне, растирая сомлевшую руку, — но она, та. Выпала. Все двигались. А она нет.

Вокруг встала тишина. Мерно журчала и всхлипывала вода, затекая в каменные расщелины, потом, похлопывая мокрым по камню, утекала обратно. Шуршал сквознячок, повертывал рваный пакет, показывая нарисованные глянцевые грибы и ярко-желтые диски чипсин.

В кармане куртки внезапно и глухо затрещал, вибрируя, телефон.

Ирина вытащила его, нажала кнопку, прижимая к уху.

— Чего тебе?

— Ируся, — промурлыкал далекий мужской голос, прерываясь на слогах, — ты блин, долго будешь шастать, где попало?

— Гош, я занята. И связь плохая.

— Де-м?

— Что?

— Делом, говорю? — в голосе явно прорезалось раздражение.