Елена Блонди - Карты мира снов [СИ]

Потом привыкли. И с заказами поутихли, когда увидели, как долго и неторопливо трудится метеоролог научной группы Андрей Дмитриевич Корсаков над первой своей картой. Поняли, да все равно не успеет, куда уж, если эта одна лежит и лежит, расстилаясь почти каждую ночь в тесной комнатушке, отделенной от штурманской рубки.

Под медленные мысли они с Иваном Даниловичем давно уже прихлебывали из своих чашек. Механик пил чай, макал в блюдце с домашним вареньем белые сухарики — аккуратно нарезанные кокшей Надеждой длинными, звонкими на зуб, палочками.

— А то спать не буду, — объяснил Андрею, с неодобрением глядя, как тот щедро сыплет в чашку две ложки растворимого кофе, — и как ты гадость сию пьешь, — рассердился праведно, морщась, — хоть бы сварил уже настоящий! Надька вон вечером смолола, в банке поставила.

— Некогда, — улыбнулся Андрей.

И будто сам себя подстегнув словом, заторопился, долил кипятка, сыпанул еще кофе и сахару, поднялся, держа чашку в руке.

— Данилыч, я еще пару часов там. Пока Серега не сменился. Утром успею поспать. Мне дежурить после обеда.

— Та я провожу, — Иван Данилович сходил на камбуз, погремел там, споласкивая и вешая чашку. Вышел, оглядывая ночное хозяйство, знал, сорокалетняя зубастая кокша Надежда за беспорядок обругает, так что весь экипаж неделю еще зубоскалить будет.

Андрей с юмором покорился, дождавшись и следуя впереди старика по желто освещенному коридору, потом поднимаясь узеньким витым трапом.

Пронес почти полную чашку в рубке мимо макушки вахтенного штурмана Сереги, утонувшего в кресле с высокой спинкой. Тот помахал рукой, не оборачиваясь, мол, не сплю, вижу.

И в штурманской аккуратно пристроил чашку на полку, в специальное углубление, окруженное вдобавок никелированным колечком. Снова склонился над картой, досадуя на любопытство старика, который так же навис над картой с другой стороны, отбрасывая на Европу косматую тень с большими ушами.

— Так, — по интонации было ясно, не забыл своего вопроса, черт любопытный, — так я, про это, что написал ты. Это к чему оно написано тут? Ибо нет здесь никакой земли. И донный рельеф нормальный. И названия такого…

Данилыч приблизил лицо, обходя стол, тень поползла вбок.

— Глаза сдают. Я и не вижу, кучеряво написано. Прочитаешь?

Андрей усмехнулся. Чтоб немного потянуть время (вроде я в школе, а он вроде учитель, попытался рассердиться), старательно пожал плечами и нащупав чашку, поднял, поднес, отпил теплого напитка, покатал во рту, будто смакуя кислый, забитый сахаром, вкус. Проглотил.

Как сказать старику, который так переживал за рождение, рост и взросление рукописной карты, будто они вместе растили и воспитывали правильного ребенка, будто они этому документу — отец и дед. Как ему сказать, что надпись написалась сама по себе, что язык ее Андрею незнаком и даже прочитать по складам, надеясь, что произносит странные завитки, сцепленные странными крюками, правильно, — не сумеет. Пробовал, вчера под утро, когда задремал стоя, и уронил на карту руку с пером, страшно перепугался, что испортил ее чернилами, а потом, проморгавшись, вдруг увидел написанное. Слабо выгнутым венком, красивыми, совершенно непонятными буквами, не сказать — старинными, просто напрочь какими-то другими. Так изогнуто надписывают большие острова. Например. Но тут, старик прав, нет острова. И не было никогда.

«Скажу — Атлантида», решил Андрей, а после сотру аккуратно, сфотографировать только нужно. Повернулся, с нужной усмешкой, и вдруг качнулся, ударяясь бедром о край стола, одновременно с глухим могучим хлопком снаружи. Выпрямился, потому что вода, которая разогналась и от души шлепнула в борт мощными ладонями, снова присмирела и вернулась к монотонной привычной качке.

— Эх! — Данилыч протягивал руки к карте, паря над материками растопыренными ладонями, — да что ж ты, раззява. С кружкой-то!

Под венком надписи блестел сочный потек, горько-шоколадного цвета клякса, с краем, аккуратно уложенным под вычурными буквами, и вниз еще два отростка, покороче и подлиннее, с изгибом, как ручка кофейника.

— Тряпку я щас. Промокнуть. А то впитается же!

— Не надо.

Андрей сунул на место чашку с испачканным мокрым краем. Вдвоем стояли, покачиваясь, смотрели на блестящее пятно, в центре которого отражался свет верхней лампы — квадрат с полосками неонок.

— Спортил? — вопросительно утвердил старик, — экая блямба, после разве сотрешь. Она у тебя с полмадагаскара, щитай.

— Он, — поправил Андрей, — видишь, как надпись пришлась, будто специально про него написана. Остров.

— Так нету ж его тут! Или что? Был, да? — в маленьких глазах под лохматыми бровями разгоралось это вот, совсем пацанское, от которого механика Ивана Даниловича Дерябу отделяло полсотни лет, да свои уже дети, да полжизни в морях, и жене с Анькой квартиру, сказали, мы в Москве будем, а ты как хочешь. Да много всего. Но Атлантида, вместо того, чтоб утонуть в волнах и кануть в прошлое вместе с оставшимся там мальчиком Ваней, оказывается, нашла пристанище внутри и просто ждала своего часа — величаво подняться и воцариться.

— Ну… — Андрей одновременно пожал плечами, солидно кивнул и еще что-то там изобразил лицом, чтоб не завраться без совести, пусть старик сам выбирает, чему поверить.

Тот покивал, потом покачал головой.

— Ох, я сколько перечитал в детстве. Мечтал, вырасту, стану это, бороздить значит, просторы, найду Атлантиду и всем покажу. Веришь, даже прославиться не хотел, просто вот показать всем. Такой был дуралей. Вот и вырос. Бороздю, вишь. Знаю, где джинсы дешевые, где запчасти привезть с помоек машинных. Много чего знаю. Такого вот.

— Данилыч…

Тот махнул рукой. И совсем вдруг расстроившись, ушел, бормоча под нос что-то горестное, в чем Андрей расслышал вдруг имя Данилычевой жены «ты еще, Галина Батькивна. Корровищща…»

— Атлантида, — медленно произнес Андрей вслух, прикладывая сказанные слоги к надписи, — Ат-лан-ти-да.

И почувствовал, нет. Не ложится. Взамен, смешиваясь с досадой и одновременно тайно-радостным удивлением (а остров — есть), пришла, отяжелив голову, сонливость, и кофе ей оказался нипочем. Прав был старик Деряба, гадость растворимая.

Андрей сел на жесткий трехногий табурет, приготовился ждать, чтоб пятно просохло, зевнул во весь рот. Дальше работать нельзя, а то украсит карту не только кофейными пятнами, а еще кляксами и брызгами чернил. И вообще. Ну, спишется. Закончит дома. Надо только решить, насчет «дома» — это где. Вернуться к родителям, в маленький курортный поселок на берегу Азова? Или податься все же к Ирке… Попробовать. Два года, не кот начихал.

В сонные размышления вклинилось воспоминание о горьком возгласе Данилыча, насчет его Галины. И Андрей снова тоскливо понял, почему торопится с картой, пока в море, пока Петр Василич позволяет ему торчать ночами в штурманской. У родителей в небольшом трехкомнатном доме тесно, там еще по полгода живет первая дочь отца, она развелась с мужем и нянчит тоску, воспитывая своего сына, маленького Кирюшу, и когда Андрей возвращается из рейсов, в своей комнате его ждут детские игрушки, Натальина швейная машинка, женские мелочи, разбросанные на полках. Да постоянно кажется ему, что вся семья подсознательно ждет, когда он снова отправится, ну это, бороздить просторы, и после Наталья вздыхает с облегчением, перебираясь спать и жить в его десятиметровые хоромы. Ну да, наладил было свою жизнь отрезанного ломтя, с трудом дождались они с Иркой квартиры в городской новостройке. И оказалось, пока теснились и ждали, пока Ирка жаловалась ему на нелады с его мамой и споры с его отцом, они — жили, были вместе. А в новой квартире Ирка стала чужой, и он там чужак, вроде не домой возвращается, а в гостиницу какую. Где номеров для него нет. Смешно, конечно, но карту размером с два обеденных стола даже разложить негде, ни в поселке Рыбацком, ни в Южноморске на шестом этаже девятиэтажки.