Кэтрин Арден - Медведь и Соловей [litres]

Она плакала и дрожала. Как раз этим утром домовой, упрямый и дымящийся, выполз из печи и взял Дунину корзинку со штопкой.

Константин ответил не сразу. Сжимавшие кисть пальцы были перепачканы белой и голубой краской: он удалился к себе, чтобы писать. Анна принесла ему щей. Они плескались в ее трясущихся руках. «Капуста», – с отвращением отметил Константин. Капуста ему надоела до смерти. Анна поставила миску на стол, но не ушла.

– Терпение, Анна Ивановна, – сказал священник, когда стало ясно, что она ожидает его слов. Он не повернулся к ней, продолжая быстро и уверенно класть мазки. Он уже несколько недель не брался за кисть. – Это была давняя страсть, подкармливаемая отходом от веры множества людей. Просто подождите – и я верну их ко Господу.

– Да, батюшка, – проговорила Анна. – Но сегодня я видела…

Он зашипел, стиснув зубы.

– Анна Ивановна, вы никогда не избавитесь от бесов, если и дальше будете ходить и их высматривать. Разве это подобает доброй христианке? Лучше помните о страхе Божьем и проводите время за молитвой. За усердной молитвой.

Он выразительно посмотрел на дверь.

Однако Анна не ушла и теперь.

– Вы уже сотворили чудеса. Я… не считайте меня неблагодарной, батюшка.

Дрожа, она качнулась к нему. Ее рука легла ему на плечо.

Константин бросил на нее нетерпеливый взгляд. Она отдернула руку, словно обжегшись, и ее лицо залилось темным румянцем.

– Благодарите Господа, Анна Ивановна, – посоветовал Константин. – Оставьте меня с моей работой.

Она мгновение постояла, безмолвно, а потом убежала.

Константин схватил миску с супом и залпом все выпил. Вытерев губы, он снова попытался обрести то умиротворение, которое было необходимо для того, чтобы писать икону, однако слова хозяйки дома задели его. «Нечисть. Бесы. Чем я согрешила?». Константин задумался. Он наполнил сердца этих людей страхом Божьим и наставил на путь спасения. Они в нем нуждались – любили и боялись его в равной мере. И правильно: он ведь посланник Божий. Они преклонялись перед его иконами. Все, что возможно было сделать словами и гневными взглядами, призывающими повиноваться Божьей воле и смиряться, он сделал. Он ощутил результат.

И все же.

Константин невольно вспомнил о второй дочери Петра. Он наблюдал за ней этой зимой: за ее детской грацией, ее смехом, ее небрежным нахальством и тайной грустью, которая порой появлялась на ее лице. Он вспомнил, как она однажды вынырнула из сумрака, не опасаясь холода и наступающей темноты. Он сам принял мед из ее рук, думая только о благословенной возможности утолить жажду.

«Она не боится, – кисло подумал Константин. – Она не боится Бога, она не боится ничего». Это видно было по ее молчанию, ее колдовскому взгляду, по тому, сколько часов она проводила в лесу. Да и вообще, у доброй христианской девицы не могло быть таких глаз, да и так ловко двигаться в темноте она не могла.

Константин подумал, что ради спасения ее души и ради всех душ этих пустынных мест, ему следует добиться от нее смирения. Она должна осознать, что она такое – и бояться этого. Если он спасет ее, то спасет их всех. А если этого не получится сделать…

Константин не обращал внимания на свои пальцы: он писал как в тумане, обдумывая свою задачу. Наконец он пришел в себя и увидел, что именно изобразил.

На него смотрели непокорные зеленые глаза, а ведь он намеревался сделать их мягкими и голубыми. Длинный покров женщины вполне можно было принять за волну черных с рубиновыми бликами волос. Она словно смеялась над ним, запечатленная на дереве и навсегда свободная. Константин с криком отбросил доску. Она со стуком упала на пол, оставляя пятна краски.

Весна выдалась слишком влажной и холодной. Ирина, обожавшая цветы, плакала: подснежники так и не расцвели. Пахать пришлось под потоками совершенно не соответствующего этому времени года дождя, и несколько недель ничего не высыхало, ни в доме, ни на улице. Вася от отчаяния попыталась засунуть чулки в печку, отодвинув угли в один угол. Извлеченные оттуда, они оказались значительно более теплыми, но суше не стали. Половина деревенских кашляли, и когда ее брат пришел одеваться, она хмуро его осмотрела.

– Ну что ж, по сравнению с другими твоими опытами, скажу, что могло быть и хуже, – заметил Алеша, разглядывая чуть обуглившиеся чулки.

Глаза у него покраснели, голос стал хриплым. Натягивая на ногу теплую влажную шерсть, он поморщился.

– Да, – согласилась Вася, тоже натягивая чулки. – Могла все испечь. – Она снова внимательно всмотрелась в него. – Сегодня на ужин будет горячее. Не умри до конца дождей, братец.

– Не могу обещать, сестрица, – мрачно ответил Алеша и раскашлялся.

Поправив шапку, он вышел из дома.

Из-за дождя и сырости отец Константин начал изготавливать свои кисти и толочь камни на зимней кухне. Там было значительно теплее и немного суше, чем у него в комнате, хотя и намного более шумно: тут толклись собаки, дети и слабенькие козлята. Вася очень жалела об этом перемене. Он ни разу не обратился к ней, хотя достаточно часто хвалил Ирину и наставлял Анну Ивановну, однако даже в этой суматохе Вася ощущала на себе его взгляд. Перешучивалась ли она с Дуней, месила ли хлеб или крутила колесо прялки, постоянно она чувствовала его неотступное наблюдение.

«Лучше прямо скажите, в чем моя вина, батюшка».

Она пряталась на конюшне, когда только удавалось. Ее появление в доме означало безостановочную работу, в то время как Анна то вопила, то молилась. И как всегда, там ее ждало молчание священника и его серьезный взгляд.

Вася никогда никому не говорила, куда ходила в ту холодную январскую ночь. Потом ей порой казалось, что это был сон: голос в ветре и белая кобылица. Под взглядом Константина она осторожничала и не обращалась к домовому. Тем не менее, священник продолжал за ней наблюдать. Почти отчаиваясь, она думала, что рано или поздно все-таки ошибется, и он на нее накинется. Однако дни шли, а священник так и хранил молчание.

Наступил апрель. Однажды Вася оказалась на выпасе, обихаживая Мышь, бывшую когда-то Сашиной лошадью. Теперь Мышь была племенной кобылой и принесла уже семь жеребят. Хоть она и была не первой молодости, но оставалась сильной и здоровой, и ее мудрые глаза все замечали. Лучшие кони – и в том числе Мышь – проводили зиму в конюшне и отправлялись на пастбища к остальным, как только из-под снега пробивалась трава. Из-за этого всегда возникали некие разногласия, и у Мыши на боку обнаружилась рана в форме копыта. Вася штопала плоть гораздо более ловко, чем ткань. Алая рана под ее руками уменьшалась в размере. Лошадь стояла неподвижно и только время от времени вздрагивала.

– Лето – лето – лето! – напевала Вася.