Бэзил Коппер - Морок над Инсмутом

В моих словах она услышала упрек, смысл которого был в том, что я с самого начала был прав, а она — ошибалась и у нее не было реальных причин отказываться выходить за меня.

— Хочешь сказать, что мои сны — чистое воображение? — спросила она с обидой. Люди всегда обижаются в таких случаях, даже если им сообщают хорошую новость и сами они ни в чем не виноваты.

— У тебя нет инверсии, Энн. Это совершенно точно, ведь я нашел ген и проверил все образцы. Ты даже не гетерозиготна. У тебя никогда не будет инсмутской внешности и нет никаких причин для того, чтобы не выходить замуж.

Она посмотрела мне прямо в глаза, и взгляд ее был таким же тревожащим, как у Гидеона Сарджента, хотя ее глаза были совершенно нормальными, человеческими, й серыми, как море.

— Ты же никогда не видел тноггота, — сказала она тоном глубокого отчаяния. — А я видела — хотя у меня нет слов, чтобы его описать.

Она не спросила, означают ли мои слова повтор предложения руки и сердца, — наверное, знала, каков будет ответ, или ее собственный ответ ничуть не изменился. Мы еще немного погуляли по берегу мрачной реки, гонящей свои тяжелые воды через пустынный пейзаж. Местность походила на декорации дешевого ужастика.

— Энн, — спросил я ее, — ты веришь мне или нет? У инсмутского синдрома действительно нет психотропного компонента.

— Да, — ответила она. — Я тебе верю.

— Потому что, — продолжал я, — я не хочу видеть, как ты растрачиваешь попусту свою жизнь в таком месте, как это. Я не хочу думать о том, как ты сидишь тут одна, в добровольном изгнании, словно те бедолаги-носители, которые заперлись в своих домах от стыда перед людьми — или которых заперли их отцы и матери, братья и сестры, сыновья и дочери, не понимая, что происходит, веря байкам о шашнях Оубеда Марша с дьяволом или мистериях Дагона. Вот где настоящий-то ужас, понимаешь, — не в страшных снах и не в дурацких ритуалах бывшей масонской ложи, а в том, какое множество жизней погубили суеверие, страх и стыд. Не становись частью этого кошмара, Энн; делай что хочешь, только не поддавайся. Гидеон Сарджент не поддавался — и он однажды сказал мне, хотя тогда я его не понял, что я должен приглядеть за тобой, чтобы и ты тоже не сдавалась.

— Но в конце концов они его достали, ведь так? — сказала она. — Жители Глубин его достали.

— Он погиб от несчастного случая в море, — строго сказал я ей. — Ты это знаешь. Давай обойдемся без мелодрамы, пожалуйста, ты ведь и сама этому не веришь. Ты должна понять, Энн: истинный ужас не в кошмарных снах, а в том, что ты можешь позволить им сделать с тобой.

— Знаю, — ответила она тихо. — Я все понимаю.

Я тоже понимал, в некотором роде. Ее первое письмо ко мне уже было криком о помощи, хотя никто из нас тогда еще этого не знал, но в конце концов она не нашла в себе сил принять помощь, когда я ее предложил, и поверить в найденную мной научную интерпретацию фактов. На когнитивном уровне она понимала, но сны — результат самовнушения или нет — лежали глубже и потому оказались слишком сильны для доводов рассудка.

И в этом, подумал я, крылся новый ужас: правда, даже когда она найдена и раскрыта, недостаточно сильна, чтобы спасти нас от самых отвратительных предрассудков.

У меня долгое время не было повода съездить в Инсмут, и прошло несколько месяцев, прежде чем я наконец нашел причину позвонить. Портье в отеле удивился, что я ничего не слышал — как будто все, известное жителям Инсмута, должно немедленно становиться известно и всем остальным.

Энн умерла.

Утонула в глубокой воде за рифом Дьявола. Ее тело так и не нашли.

Я так и не получил никакой премии за инсмутский проект, и, хотя его теоретическая подоплека довольно любопытна, репутацию он мне не создал, вопреки моим надеждам. В общем-то, из этой работы не вышло ничего, кроме статьи.

Железнодорожный вокзал «Дунай» в Белграде был холоден и темен, служащие неприветливы. Даниела с трудом подавила желание бросить все и вернуться в свою маленькую комнатку рядом с бульваром Юрия Гагарина. Но она приняла решение, и она его выполнит.

В Белграде было уютно — уровень жизни куда выше, чем где бы то ни было в Румынии, — но все равно не как дома. Ее знаний сербского с трудом хватало на то, чтобы заказать пива или купить автобусный билет. Лишь благодаря помощи других беженцев из Румынии она смогла найти комнату и купить туда большой диван и старый телевизор.

Когда из Румынии начали просачиваться первые сообщения о массовой бойне в Тимишоаре, она сутками сидела возле телевизора и ждала новостей. Мутными от бессонницы глазами она смотрела, как в центре Бухареста толпы людей собираются, по видимости, для того, чтобы выразить поддержку президенту Чаушеску. Она не верила своим глазам. Всего несколько недель назад пала Берлинская стена, из Чехии прогнали коммунистов. А румыны хотят простить режиму Чаушеску убийство тысяч людей в Тимишоаре, не говоря уже о тотальном подчинении всей страны в последние двадцать четыре года.

Люди на площади махали знаменами и слушали, как бормочет с балкона Чаушеску. И тут начало совершаться немыслимое. Даниела застыла на своем диване, едва осмеливаясь дышать из страха пропустить что-нибудь. Кое-где в толпе люди стали бросать знамена наземь и поносить своего президента. Их становилось все больше, и Чаушеску смешался. Он верил, что народ его любит, ведь его подхалимы твердили ему об этом каждый день. Его правая рука рубила и кромсала что-то в воздухе, как будто желая смести зачинщиков беспорядка с лица земли, стереть их, как досадную ошибку.

В ту ночь отряды из рядов Секуритаты — ненавистной тайной полиции — ответили силой. Десятки людей погибли, но дух народа сломить не удалось. В одиннадцать утра на следующий день по телевидению передали, что министр обороны оказался предателем и покончил с собой. Люди увидели в этом событии поворотный момент, и толпа атаковала здание центрального комитета.

Даниела, скорчившись, сидела перед телевизором на полу, ее рот то пересыхал, то наполнялся соками страха и возбуждения. Все ее тело вибрировало, точно взведенная до отказа пружина.

Чаушеску был еще в здании, когда революционная толпа ворвалась внутрь и принялась неистовствовать. По телевизору показали, как его вертолет оторвался от крыши в тот самый миг, когда на нее повалили люди.

Даниела плюнула в экран и взмолилась: Господи, пусть этот вертолет упадет!

Она смотрела, как Секуритата вела свои последние, отчаянные бои против революции, смотрела и в Рождество, когда показывали мертвых Чаушеску, которые лежали на земле, расстрелянные после суда за их суммарные преступления.

Она сидела так близко, что едва не упиралась носом в экран. Вот он, Кондукатор, президент Социалистической Республики Румыния, великий вождь народов Румынии, деспот, который обескровил страну своей безумной затеей выплатить все государственные долги, так что люди в пять утра вставали в очереди за хлебом, а куриные лапки считали пиром. Тиран-параноик, который приказывал протирать сиденье унитаза спиртом до и после того, как воспользоваться им, и отправлял людей на два года в тюрьму за анекдоты о нем, лежал в грязи, воротничок рубашки наглухо застегнут, серое старое лицо опухло, глаза закрылись навеки.