Михаил Самарский - Последняя фотография

– Слушай, – вступил Черноудин, – у тебя же отец в полиции служит? Не помогло?

– Во-первых, к тому времени он уже на пенсии был, – сказал Василий, а во-вторых, тут такое дело, как бы не навредить. Что отец пойдёт к следаку права качать? Это, если близкие там или друзья, однокашники бывшие, ещё помогут, а так только геморрой лишний наживёшь. Коррупция и всё такое. Сейчас все стали осторожными.

– Осторожными или трусливыми? – усмехнулся Черноудин.

– Не знаю, – пожал плечами Василий, – на мой взгляд, это не трусость. Должно же когда-то наступить время, при котором правосудие будет от слова «право», а не по принципу «Тот прав, у кого больше прав».

– Свежо предание, да верится с трудом, – язвительно произнёс Александр, у нас в стране один принцип несокрушимый: «закон-что дышло: куда повернул, туда и вышло».

– Увы, – кисло улыбнулся Ковалёв.

– Вась, и сколько ты там, в СИЗО пробыл? – спросила Галина и едва заметно содрогнулась.

– Ерунда, – ухмыльнувшись, махнул рукой Василий, – всего четыре месяца.

– Ничего себе ерунда, – схватилась за голову Лида, – «всего». Да мне бы и недели хватило, чтобы с ума сойти.

– Это так кажется, – возразил Василий, – как говорят в тюрьме, перефразируя известную поговорку, не так страшен чёрт, как его малютка.

– Ой, Васька, – прыснула Галина, – ну и пошляк же ты!

– Ну, вот, – развёл руками Ковалёв, – сами затронули тему, а теперь «пошляк». Если говорить откровенно, то тюрьма – это и есть непрерывная и непробиваемая пошлость, причём пошлят все – заключённые, надзиратели, их начальство, следователи и даже адвокаты, хотя эти реже. Я первое время недоумевал от хамства женщин-надзирателей. Это так резало слух, но потом привык. Там быстро ко всему привыкаешь. Понятное дело, на свободу хочется всё время, но постепенно привыкаешь к своему положению, и не делаешь из этого трагедии: ну, сидишь, ну, тюрьма, ну, скачаешь по воле, и что? Не будешь же биться об стенку головой. В камере есть шахматы, библиотекарь ходит с книгами, кстати, есть что выбрать и почитать. Я с удовольствием перечитал почти всего Достоевского, Толстого, Гоголя. Попадаются и современные авторы. Ну, и запретный плод, как известно, сладок. Делали самодельные карты и играли в разные игры от «дурака» до «пульки».

– То есть карты запрещены? – спросил Черноудин.

– Строго-настрого, – подтвердил Василий, – хотя у нас несколько раз отшманы… в смысле, при обыске отбирали, – поправил он себя, – но как-то шуму особого не было. Отобрали да и отобрали, новые сделали.

– А из чего вы их делали, – спросил Вениамин.

– Из бумаги, – хмыкнул Василий, – из чего же ещё. Технология такова, что в руках они как настоящие игральные карты. Это не просто нарезанные листочки. Делается трёхслойная бумага, склеенная клейстером, в середине газета, снаружи писчая бумага, клейстер делаешь из хлеба, сушишь, потом нарезается необходимое количество карт, шлифуется стеклом… В общем, канитель ещё та.

– Вася, ну а как сокамерники? Не обижали? – робко поинтересовалась Лидия.

– Слово такое нельзя употреблять в камере, – сказал Василий. – Обиженные – это опущенные, то есть… Ну, вы поняли.

– Нет, – замотала головой Галина, – я не поняла. Что значит «опущенные»? Это как?

– Петухи! – выкрикнул Роднянских.

– А это кто? – совсем растерялась Галина. – Час от часу нелегче!

– Галь, давай свернём эту тему, – тяжело вздохнул Василий. – Потом как-нибудь расскажу. Не люблю я это всё вспоминать. Отсидел я там четыре месяца, затем освободили из-за отсутствия состава преступления. Вот так.

– Ничего себе! – воскликнула Лидия. – А они сразу не видели, что ты не виноват?

– Видели, – пожал плечами Василий,– но подозревали. А потом поймали настоящего преступника…

«… а настоящим преступником стал человек, который и вовсе ни в чём не виноват, он в тот день даже близко не был у места преступления. Меня-то как раз арестовали, потому что я находился, можно сказать, в эпицентре события. Какой-то неадекватный чел напал на девчонку, ударил её в живот, та согнулась и присела на корточки, этот негодяй , начал вырывать у неё из рук сумку, та не поддавалась, тогда грабитель повалил девушку на газон, всё это сопровождая диким рычанием. В его руках мелькнул нож, я обомлел, а если говорить честно, испугался так, что от неожиданности ослабел. Ни до, ни после этого я никогда такого страха не испытывал. Даже вспомнить не могу – то ли я упал в обморок, то ли память отшибло, но тот придурок сбежал, а меня задержали. Девчонка, видимо, тоже от страха ничего не помнила, хотя сумку так и не отдала. Полицейский, кивая на меня, спрашивает: это он хотел тебя ограбить? Та мотает головой и что-то мычит. В общем, девчонка оказалась несовершеннолетней, меня сначала определили в ИВС, на следующий день повезли к судье, та, не долго думая, отправляет меня в СИЗО на два месяца. Я не выдержал, начал орать, судья говорит: будешь себя так вести, вообще отсюда не выйдешь. Через два месяца снова продлили срок содержания. Следак придёт, посидит-посидит, посмотрит на меня и уходит. Я был в отчаянии …»

– Так за что тебя посадили-то? – спросил Веня.

– Якобы попытка разбоя, – угрюмо произнёс Василий.

– Ни фига себе! – раскрыл рот Вениамин. – А зэки не возмущались, что на малолетку напал?

– Да вы что? – ухмыльнулся Василий. – Там всем наплевать на твою статью, тем более, если ты не в сознанке. Конечно, у первоходок всякое случается, но мне повезло – у нас в камере сидели мужики, прошедшие огонь и воду. Один кадр был, так восемь ходок, правда, такие, за всякую мелочь, но к его мнению прислушивались. Так вот опытные арестанты говорят: мифы о том, что зэки кого-то за что-то наказывают распускают сами менты. Если один сокамерник наезжает на другого по его делу, ну, мол, ты ограбил или убил малолетку, или даже изнасиловал или, допустим, хотел изнасиловать кого-то, то выходит, что он на следователя работает, помогает тому расколоть подследственного. Верно? А это уже по тюремным понятиям беспредел. Кстати, вы заметили, слово «беспредел», употребляют сегодня все – и депутаты, и теле-радиоведущие, и писатели, и даже преподаватели. А ведь оно до недавнего времени было жаргонным.

«… больше всего я страху натерпелся, когда меня в первый день после бани вели в камеру СИЗО. Почему-то первое что лезет в голову, это – сейчас сокамерники нападут на меня и начнут пальцы гнуть, мол, кто ты такой, зачем маленькую девочку обидел? Даже жалел, что я не грохнул кого-либо. Приготовился к самому худшему. Но потом смотрю, никого это не интересует. Обжился быстро, а через неделю, словно всю жизнь там прожил. Виду не подавал, не принято там скулить, но страдал мучительно. Я ведь и вправду был не виновен, а это всегда умножает страдания. И вот на четвёртом месяце моего содержания под стражей, следователь, видимо, поняв, что зря держит меня в тюрьме, решил поправить свои делишки. У него на примете был один парень, которого следак жутко ненавидел – что-то произошло между ним и его дочерью, как я понял. В общем, что-то у них там личное. Следователь предлагает мне сделку: он организовывает мне замену меры пресечения на подписку о невыезде, а я ему помогаю в одном деле. Я согласился, не вникая в подробности. Где-то через неделю следователь приносит мне в СИЗО протокол допроса, я бегло прочёл, вижу, он там кого-то грузит вместо меня. Как он пояснил, что они задержали настоящего преступника. Ну, я и подписал, в результате, он снимает с меня обвинения и переводит в разряд свидетелей. Меня отпускают на свободу. Радости моей не было границ. Облом наступил вскоре – следователь вызвал меня на очную ставку с этим чуваком, который сидит теперь вместо меня. Я по сей день помню его крик: