Михаил Самарский - Последняя фотография

За несколько дней юные музыкантши так усовершенствовали своё изобретение, что с его помощью могли смело воспроизвести начало любого музыкального произведения. Но что самое удивительное, в эту работу активно включилась и Анна Васильевна. Да и трудно было представить, что со своим опытом преподавателя музыкальной школы она пройдёт мимо такого великолепного начинания. Вечерами вся семья, кроме Мотьки (её в дом не пускали), слушала арии в исполнении деревенского артиста Бульки. Юные продюсеры использовали на подпевках даже басистое мурлыкание Соньки, чёрно-бело-рыжей кошки. Она, правда, долго не могла присутствовать на представлении, её хватало на первые полчаса концерта, затем она забиралась на спинку кресла и оттуда молча наблюдала за происходящим в местном музыкальном театре.

– Мама, мамочка, – кричала днём в трубку Даша, – приезжай скорее. Мы тут тебе концерт приготовили.

К сожалению, мама на премьеру не успела. Однажды вечером Булька так и не объявился.

– Булька, Булечка, отзовись, – умоляли девчонки.

Прошло два часа, но ничего не изменилось – Булька как сквозь землю провалился. Бабушка вышла по своим делам на улицу, но через минуту вернулась в дом со слезами на глазах.

– Что случилось? – первой вскрикнула Даша. – Что?

Бабушка не сразу решилась объявить, что произошло, но всё же пришлось.

– Концерты отменяются, пока нового сверчка не заведём.

– А что с Булькой? – всхлипнула Даша.

В этот момент в комнату вошла Сонька.

– Она его съела, – кивнула на кошку Анна Васильевна.

Девчонки расплакались, а Максим пытался их успокоить.

– Не плачьте, Даша, Лиза, поймаю я вам нового Бульку.

Даша повернулась к довольной, мурлыкающей Соне и, всхлипывая, строго сказала:

– Бессовестная ты кошка! Мы больше тебя никогда не позовём на концерт!

Словно в знак протеста, Соня, задрав хвост, гордо прошагала мимо музыкантов на улицу.

– Ну, ты даёшь, Галина! – дослушав рассказ до конца, воскликнул Веня. – Что я могу сказать? Не лести ради, рассказ берёт за душу. Впрочем, ты всегда была у нас утончённой натурой. Пиши, пиши побольше. Радуй своего читателя. А роман тот твой, который забраковали, я даже не сомневаюсь, найдётся издатель и выдаст его большим тиражом.

38

– Ну, Лидончик, чем ты нас удивишь? – спросил Черноудин.

– Я такой цели не ставила – удивлять, – улыбнулась Лидия, – просто расскажу о своей жизни после института.

– Не замужем? – спросил Веня.

– Бог миловал! – улыбнулась Лидия. – Но предложение поступило, от нашего общего знакомого.

– От кого? – едва ли не хором спросили однокашники.

– От Бориса Романовича, – сказала Гладкова и окинула слушателей взглядом.

После непродолжительной паузы, первым опомнился Вениамин.

– От кого?! – изумлённо переспросил он. – От Сетова? От заместителя декана?

– Ну, да, – кивнула Лидия.

– Вот это нифигассе! – округлил глаза Веня. – И у тебя это называется «не хотела удивить»? Ну и дела!

– А чему тут удивляться? – усмехнулась Лидия. – Случайно встретились с ним полгода назад, летели в одном самолёте, разговорились, дальше «чай-кофе-потанцуем», дружим, встречаемся, а недавно он приносит на свидание мне кольцо.

– Круто! – воскликнула Галина. – Никогда бы не подумала, а разве он был не женат?

– Нет, – замотала головой Лидия, – ему сейчас тридцать четыре года. Вы знаете, друзья, вне учёбы, в быту это совсем другой человек. Я сама не поверила. Но за полгода убедилась, он такой же, как и мы. То есть…

– Ну, а какой он должен быть? – рассмеялся Черноудин. – Он тоже когда-то был студентом, тоже занятия пропускал, хвосты хватал. То, что он был замом декана по учебной части, не делает его сверхчеловеком, хотя.., – Александр сделал паузу и продолжил, – …хотя, Лид, ты только не обижайся, зануда был ещё тот.

– Да чего мне обижаться, – рассмеялась Лидия, – я и сама ему об этом говорила. И он соглашается. Недавно говорю ему: вот, ты меня зовёшь замуж, а не боишься, что я начну тебе мстить за твои «незачёты» и «неуды»? Меня же из-за него дважды отправляли на осень пересдавать экзамены. Улыбается, говорит: так для пользы же дела. Кстати, помните, как мы злились, возмущались, даже плакали, когда, как нам казалось, преподаватели нас нарочно валят. А Сетов мне рассказал, что Екатерина Фадеевна, после каждого «неуда» сама пила валокардин, так переживала за студентов.

– Да, конечно! – усомнился Василий.– Меня она точно валила намеренно. Просидишь всю ночь с конспектами, учебниками, приходишь, а она два-три предложения послушает и так высокомерно объявляет: на пересдачу. Не знаю, как я её не обматерил ни разу.

– Ну, так потому и не материл, что, небось, знал – она права, – сказала Лида. – Так, слушать бум или не бум? Или я передам слово нашим мальчикам!

– Слушаем! – выкрикнул Вениамин. – Начинай.

– Так я уже начала, но вы налетели с расспросами!

– Всё-всё-всё! – сказал Веня. – Говори.

– В общем, сразу после института я уехала к родителям. Вернее, к отцу. Мама у меня тяжело болела, она так мечтала увидеть мой диплом, но так и не дождалась.

– Наши соболезнования, Лид, – раздались голоса, кто-то спросил: – а что с ней было?

– Рак лёгких, – печально ответила Лида. – А тут дед, папин отец, слёг. Не бросишь же их одних, осталась ухаживать за дедом. Отец попросил не оставлять его, мол, нужно до пенсии доработать, а то с голоду помрём. На дедову пенсию не проживёшь – на памперсы не хватит. В общем, устроилась я администратором в «Учебно-методический центр», считай, повезло. С утра встаю, кормлю деда, мою, убираю, и – на работу. Вечером всё то же самое. Вот когда я поняла истинный смысл раздумий молодого повесы из «Онегина»:

Но, боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя!

– Да, не позавидуешь! – покачала головой Галина.

– Уставала я от всего этого ужасно. В прямом смысле слова валилась с ног.

– А отец, в смысле, его сын, не помогал? – удивлённо спросил Василий.

– Как же не помогал? Я на работе, папа с дедом, я возвращаюсь, отец уходит на работу. У него там как-то можно было работать с большими перерывами, домой обычно возвращался за полночь. И вот так продолжалось больше года, честное слово, я думала, с ума сойду.

«Сказать правду, может быть, всё это продолжалось бы и по сей день. Матвей Лазаревич, слаб был на ноги да руки, а голова работала – дай бог каждому. Смерть свою он приблизил сам. Господи, если бы вы знали, кто сидит рядом с вами, бежали бы вы от меня, как чёрт от ладана. Вот что случилось: однажды вечером, дождавшись, когда сын его, то есть мой папа, уйдёт на работу, дед Мотя раскрыл мне тайну. Оказывается в огромной иконе, висевшей в углу его комнаты, есть двойное дно, там хранится крупная сумма денег. Никто об этих деньгах не знал – ни мама, ни папа. Дед объяснил мне, как аккуратно открыть заднюю крышку; если бы не знала, пришлось бы ломать с помощью гвоздодёра или топора. Но там была такая малюсенькая, вроде спички, совершенно незаметная планочка. Её вытаскиваешь, и крышка легко открывается. Пока дед жил, я не решалась туда проникнуть, опасаясь, что он проснётся и закатит скандал. Он ведь взял с меня слово, что я могу открыть икону только после его смерти. Долго я думала над своим… поступком… да что там, лукавить, над своим преступлением, и наконец, решилась. Выбрав момент, когда дед спал на спине, я накрыло ему лицо подушкой, руками, ногами он уже ничего не мог сделать, я прямо почувствовала, как он кончился. И вы знаете, до сих пор поражаюсь, страха не было, не было совсем. Наверное, в прошлой жизни я работала палачом. Как это ни жестоко звучит (хотя и мысленно), но мне пришло какое-то облегчение. Я уложила его голову на ту самую подушку и вызвала «неотложку». Приходили из милиции и, по-моему, из прокуратуры, вызвали отца с работы, но никому даже в голову не пришло, что Матвею Лазаревичу помогли переселиться в лучший мир.