Лафкадио Хирн - «Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных

Она прождала все утро, беспокоясь за него и боясь за себя, осознав наконец обиду, что так глубоко ранит женское сердце. Верные слуги кое-что открыли ей. Остальное она додумала сама. Она была очень больна, но не знала об этом. Однако знала одно – что очень зла и злость ее эгоистична, а это угнетало ее. Но боль душила, терзала, лишала сил.

Настал полдень. А она все сидела и думала, как сказать мужу о том, что он заставляет ее страдать, но так, чтобы это не звучало эгоистично. Слова упрека впервые готовились сорваться с ее губ.

Затем сердце ее затрепетало и сбилось с ритма, потому что она услышала грохот подъезжающей повозки и следом голос слуги, провозгласившего:

– Досточтимый вернулся!

Шатаясь, она пошла к входным дверям, чтобы встретить супруга. Тело ее содрогалось от лихорадки и боли и от страха выказать эту боль. Муж испугался, потому что она, вместо того чтобы приветствовать его привычной улыбкой, маленькой дрожащей рукой судорожно вцепилась в шелк его верхней одежды и устремила на него взгляд, что проникал в самую глубь души. И попыталась заговорить, но смогла вымолвить только одно-единственное слово:

– Аната? [46] Аната? – Вы?

В то же мгновение слабая рука разжалась, глаза, в которых застыла странная улыбка, закрылись; муж не успел подхватить ее – она упала.

Он было попытался поднять Хару. Но жизнь покинула это нежное тело. Она была мертва.

Конечно, тут же поднялась суматоха, были слезы, крики – звали по имени, но тщетно. Послали за докторами. Молодая женщина лежала неподвижно, бледная и прекрасная. Боль, гнев, страдание оставили ее лицо. Она улыбалась, как в день свадьбы.

Из госпиталя пришли два военных врача-японца. Они задали несколько коротких, прямых и жестких вопросов – вопросов, которые разили супруга в самое сердце. Затем они сообщили ему правду – она была холодной и острой, как закаленная сталь. И оставили его у мертвого тела.

Люди удивлялись тому, что он не постригся в монахи, явив таким образом раскаяние. День за днем он сидит среди своих тюков киотского шелка и фарфоровых статуэток из Осаки, серьезный и молчаливый. Те, кто у него служит, считают его добрым хозяином – он никогда не бывает груб. Часто он задерживается на работе до глубокой ночи. Сменил он и место жительства. Чужие люди въехали в дом, где жила Хару; владелец никогда не приходит туда. Возможно, потому, что увидеть случайно тень стройной фигуры, поправляющей цветы или с грацией ириса склоняющейся к пруду, чтобы покормить рыбок… Но где бы купец ни приклонял голову на подушку, он обязательно ощущает безмолвное присутствие у изголовья той, что шила и любовно гладила нарядное платье, которое он надел, чтобы изменить ей. Да и в иные моменты – даже во время деловых переговоров или сложных расчетов – для него вдруг стихает шум большого магазина, надписи тускнеют и исчезают – исчезает все, и только нежный голос нарушает тишину, проникая в пустоту его сердца. И звучит одно, только одно похожее на вопрос слово:

– Аната?

Недавно умер священник. Умер при необычных обстоятельствах. Он был настоятелем одного очень почитаемого буддийского храма. Тот располагается близ Осаки и хорошо виден, когда едешь в Киото по железнодорожной ветке Кан-Сэцу.

Священник был молод, серьезен и поразительно красив. Слишком красив для священнослужителя, говорили женщины. Более того, осанкой и лицом святой отец походил на одну из тех прекрасных статуй Амиды, что известны с давних времен.

Мужчины прихода считали его человеком добродетельным и весьма ученым, и в этом они не ошибались. Но женщинам было мало дела до его учености и добродетелей: он привлекал их как мужчина. И тут от его воли ничего не зависело. Женщины всегда женщины – как и в других приходах, его прихожанки не отличались добродетельностью, а потому оказываемые ими знаки внимания досаждали, мешали занятиям и отвлекали от медитаций. Какие только предлоги они не изобретали, чтобы лишний раз взглянуть на него, поговорить! Они могли зайти к нему в любой час любого дня. Они приставали к нему с расспросами, и по обязанности он вынужден был на них отвечать. Иные несли скромные дары, и он не мог их отвергнуть. Находились и такие, что задавали ему вопросы совсем не целомудренного свойства и заставляли его краснеть. От природы он был слишком мягок и еще не научился отгораживаться от таких особ броней суровости. Распущенные горожанки позволяли себе говорить такое, что, конечно, никогда не позволила бы деревенская девушка. Он требовал, чтобы охальницы немедленно удалились прочь из храма. Но чем больше чурался обожания застенчивых и навязчивости бессовестных, тем настойчивее становились домогательства, пока не превратились в му́ку его каждодневного существования.

Случается, что некоторые священники оказывают завораживающее воздействие на свою паству. Но это случается редко. Куда чаще таким образом влияют на чувствительных барышень актеры. В том числе и в Японии. К сожалению, некоторые из них используют эту власть самым отвратительным образом. Но это не относится к священникам. И наш таким тоже не был.

Его родители давно умерли. Никакие земные узы не управляли его жизнью. Он любил только свое призвание и те занятия, что с ним связаны. Он не имел ни малейшего желания размышлять о вещах суетных и вздорных. Свою собственную необыкновенную красоту – скульптурную красоту живого божества – он полагал досадной неудачей. Он мог стяжать богатства, но даже намек, на что он должен пойти ради этого, оскорблял его. Девушки бросали себя к его ногам, моля о любви, – тщетно. Любовные послания он получал постоянно, но никогда не отвечал на них. Письма эти не были одинаковы. Одни писались в изысканной древней манере, где о чувствах говорят иносказательно: скала есть «изголовье свидания», волнение – «тени на лице», а разлука – это «струи потока», но «они разделяются только для того, чтобы встретиться вновь». Другие, наоборот, были просты и безыскусны, исполнены нежности и застенчивости первой девичьей влюбленности.

Долгое время все эти письма трогали его не больше, чем статую Будды, на которую он был так похож. Но он, разумеется, был не Буддой, а просто слабым человеком, и положение его становилось невыносимым.

Однажды вечером в храм пришел маленький мальчик. Он принес письмо и, вручая его, шепнул имя отправительницы, а затем скрылся в темноте. По позднейшему свидетельству одного из служек храма, священник прочитал письмо, вложил обратно в конверт и поместил на подушку, подле циновки, которую использовал в качестве молельного коврика. Потом долго безмолвно сидел, погруженный в думы. А затем достал письменный прибор и написал послание, адресованное своему духовному наставнику и начальнику. Его он оставил на конторке. После этого посмотрел на часы и сверился с железнодорожным расписанием. Час был поздний, ночь ветреной и темной. Священник простерся ниц пред алтарем, быстро помолился и поспешил прочь. Он подошел к железнодорожной станции в тот самый момент, когда к ней приближался курьерский из Кобэ, и бросился на рельсы. Можно только вообразить безутешные вопли отчаяния тех, кто поклонялся его редкой красоте, когда они увидели, что осталось от прекрасного бренного тела.