Саманта Швеблин - Дистанция спасения [litres]

Да.

Я делаю еще несколько шагов в сторону кухни и вдруг вижу, что напротив Нины за столом сидит мой муж. Но ведь этого просто не может быть, я обязательно услышала бы, как он вошел. К тому же он вовсе не собирался приезжать сюда до конца недели. Я застываю в дверном проеме, прислонившись к косяку. Что-то происходит, что-то происходит, говорю я себе, но никак не могу до конца проснуться. Муж положил руки на стол и сцепил пальцы замком, потом наклонился к Нине и смотрит на нее, нахмурившись. Потом переводит взгляд на меня:

– Нина хочет кое-что тебе сказать.

Но Нина глядит на отца и, копируя его, точно так же кладет руки на стол. И при этом молчит.

– Нина, – говорит мой муж.

– Я не Нина, – говорит Нина.

Она откидывается на спинку стула и закидывает одну ногу на другую, как никогда прежде не делала.

– Ну а теперь скажи-ка маме, почему ты не Нина, – просит ее отец.

– Это что-то вроде такого опыта, сеньора Аманда, – объясняет она и подталкивает в мою сторону консервную банку.

Муж берет банку в руки и начинает поворачивать так, чтобы я увидела этикетку. Это банка горошка той марки, которую я никогда не покупаю и которую никогда не стала бы покупать. Горошек там гораздо крупнее, чем тот, к которому мы привыкли, а еще он гораздо жестче, грубее и поэтому, соответственно, дешевле. Он из тех продуктов, что я никогда не выбрала бы для своей семьи, а значит, Нина не могла достать банку из шкафа, где хранятся наши припасы. Меня пугает присутствие этой банки в столь ранний час на нашем столе. Это ведь важно, да?

Это очень и очень важно.

Я подхожу к столу.

– Откуда взялась эта банка, Нина? – Мой голос звучит строже, чем мне хотелось бы.

– Я не знаю, к кому вы обращаетесь, сеньора Аманда.

Я смотрю на мужа.

– А с кем мы, интересно знать, разговариваем? – спрашивает он дочку, подхватывая игру.

Нина открывает рот, но оттуда не вылетает ни звука. Она так и сидит несколько секунд с открытым ртом, с очень широко открытым ртом, как будто кричит или, наоборот, как будто ей вдруг потребовалось побольше воздуха, но она не может его вдохнуть. Выглядит это ужасно, и никогда прежде она ничего подобного не вытворяла. Мой муж наклоняется к ней над столом – еще ближе. Мне кажется, он просто не верит собственным глазам. Когда Нина наконец закрывает рот, он снова резко выпрямляется, как если бы все это время кто-то изо всех сил тянул его вперед за невидимые лацканы пиджака, а теперь отпустил.

– Я Давид, – говорит Нина и улыбается мне.

Это такая игра? Ты ее придумываешь прямо сейчас?

Нет, Давид. Это сон, кошмарный сон. Я просыпаюсь в страшном смятении, да, и вот сейчас сна у меня нет ни в одном глазу. Пять часов утра. Через несколько минут я уже укладываю вещи в три чемодана, с которыми мы сюда приехали. К семи все у меня готово. Ведь тебе, Давид, так нравятся подробности.

Без них не обойтись. Они помогают вспомнить.

Дело в том, что я снова и снова раздумываю над странностью собственного страха, и теперь мне кажется даже смешным, что я принимаюсь грузить вещи в машину, хотя Нина еще продолжает спать в своей комнате.

Ты пытаешься спастись.

Да. Но в конечном счете спастись мне так и не удается, да?

Да.

Почему, Давид?

Именно в этом мы сейчас и пытаемся разобраться.

Я поднимаюсь в комнату Нины. Здесь остались кое-какие вещи, совсем немного, и я сую их в сумку, а потом начинаю будить Нину. Я приготовила ей чаи и принесла сюда вместе с пачкой печенья. Она просыпается и завтракает прямо в постели, все еще полусонная, глядя, как я прихватываю последние мелочи, подбираю карандаши, складываю в стопку книги. Ей так хочется спать, что она даже не пристает ко мне с вопросами: куда мы едем, почему возвращаемся домой раньше срока? Моя мать говорила, что беда непременно придет. Моя мать была уверена, что рано или поздно она придет, и теперь я могла видеть беду своими глазами, могла слышать, как она надвигается на нас – с очевидностью и неизбежностью рока. Дистанция спасения сократилась до предела, нить стала такой короткой, что едва позволяет мне перемещаться по комнате, едва позволяет дойти до шкафа и достать оттуда последние вещи.

– Вставай, – говорю я Нине. – Ну-ка, давай вставай.

Нина слезает с кровати.

– Обувайся. Надень вот это.

Я беру ее за руку, и мы вдвоем спускаемся по лестнице. Там, наверху, так и остался непогашенный ночник Нины с его лиловыми отблесками, внизу горит свет на кухне. Все происходит точно так же, как в том сне, говорю я себе, но пока рука Нины зажата в моей руке, ее странным образом одеревеневшее тело не будет ждать меня на кухне, она не будет говорить со мной твоим голосом, Давид, а на столе не появится чужая банка горошка. Хорошо.

Снаружи уже начинает светать. Вместо того чтобы посадить Нину в машину, я прошу ее помочь мне догрузить вещи – только ради того, чтобы она не отходила от меня ни на шаг. Потом мы вместе обходим весь дом, закрываем окна и ставни. Вы напрасно теряете время.

Да, я знаю.

Зачем тебе это нужно ?

Я думаю. Закрывая окна, я думаю о Карле, о тебе и говорю себе, что я и сама стала частью этого бреда.

Да.

Иными словами, если бы я не дала обмануть себя страхам твоей матери, сейчас все было бы иначе. Сейчас я вставала бы с постели и надевала купальник, чтобы не пропустить восьмичасовое солнце.

Да.

Значит, и я тоже виновата. С моей помощью твоя мама утверждается в собственном безумии. Но этому пора положить конец.

Положить конец?

Да. Вот почему я должна поговорить с ней начистоту.

Ты собираешься поговорить с Карлой.

Да, извиниться за то, что вчера на нее накричала, убедить, что все в порядке, просто ей надо успокоиться и взять себя в руки.

Это ошибка.

Но если я не объяснюсь с ней, меня будет мучить совесть, иначе говоря, и в городе буду без конца мысленно прокручивать всю эту сумасшедшую историю.

Разговаривать с Карлой – ошибка.

С помощью рубильника я обесточиваю дом, потом запираю главную дверь.

Теперь вы должны уехать из поселка, именно сейчас должны уехать.

Я оставляю ключи в почтовом ящике – так сеньор Хесер велел сделать в последний день нашего здесь пребывания.

По ты собираешься еще заехать к Карле.

Поэтому все так и складывается?

Да у поэтому.

Мы выехали с первыми лучами солнца. Я проезжаю буквально несколько метров в обратную от поселка сторону и останавливаюсь рядом с вашим домом. Я ни разу не заходила туда, и, если честно признаться, сейчас мне тоже не хотелось заходить. Наверное, поэтому меня радует, что свет нигде в доме не горит. Я тотчас вспоминаю, что сегодня вторник. В деревне жизнь начинается очень рано, и, судя по всему, твоя мама уже ушла на работу в контору Сотомайора, а до нее где-то с километр по дороге, ведущей в поселок. Какое облегчение! Для меня это служит знаком того, что я все делаю правильно. Нина сидит сзади, она молча наблюдает, как мы отъезжаем от вашего дома. Внешне она совершенно спокойна. Ремень безопасности застегнут, дочь сидит в своем кресле в обнимку с плюшевым кротом, сложив, как всегда, ноги по-турецки. А вот и большущий дом Сотомайора, за которым начинаются его поля, они тянутся куда-то вдаль, и конца им не видно. Дорожка к дому еще не проложена. Зато его отделяет от улицы газон. За домом видны два сарая среднего размера, за ближними посевными полями – семь силосных башен. Я паркую машину рядом с другими, прямо на траве, сбоку от дома. Прошу Нину выйти вместе со мной. Дверь в дом открыта, туда мы с ней, взявшись за руки, и направляемся. Как и описывала мне Карла, помещение похоже скорее на контору, чем на жилой дом. Двое мужчин пьют мате, толстая молодая женщина подписывает какие-то бумаги, но прежде вполголоса прочитывает шапку на каждом листе. Один из мужчин при этом кивает, словно исподволь следит за работой женщины. Но как только они нас замечают, женщина отрывается от работы, а мужчины забывают про свой мате. Она спрашивает, кого мы ищем.