Саманта Швеблин - Дистанция спасения [litres]

Видишь рисунки на стенах ?

Это рисунки, оставленные детьми. Нина тоже любит рисовать.

А сколько лет этим детям? Ты могла бы определить их возраст?

Давид.

Да.

Я совсем запуталась, запуталась в разных временах.

Ты мне это уже говорила.

Да, но я отчетливо осознаю все, что происходит, хотя и не всегда, если честно.

Так оно и должно быть.

Что ты собираешься мне показать? Правда, я не знаю, хочу это видеть или нет.

Осторожно, тут лестница.

Пожалуйста, давай пойдем помедленней.

Шесть ступеней, а потом снова коридор.

Где мы?

Это палаты в пункте скорой помощи.

Кажется, у них большие помещения.

Нет, здесь все совсем маленькое, просто мы с тобой идем очень медленно. Ты видишь рисунки?

И твои рисунки тут тоже есть?

В конце коридора.

А что, это еще и детский садик?

Вот, смотри: это я сутками, с собакой и с лошадьми. Это мой рисунок.

С какими лошадьми?

Карла наверняка говорила тебе про лошадей.

Так что ты собираешься мне показать?

Мы уже почти пришли.

У твоей мамы купальник золотистого цвета, и стоит ей шевельнуться, когда она сидит в кресле водителя, как запах ее крема от солнца быстро растекается по салону. Теперь я понимаю, что она делает это нарочно – то есть нарочно позволяет одной бретельке сползать с плеча.

Ты все еще видишь меня? Аманда, мне нужно, чтобы ты сосредоточилась, не хочу начинать все с самого начала.

С самого начала? А разве мы это уже проходили? Где Нина?

Нам сюда, вот в эту дверь, да, сюда.

Во всем виноваты черви?

Да, до некоторой степени. Сейчас я зажгу свет.

Что это за место?

Комната для занятий.

Понятно, детский сад. Нине здесь понравилось бы.

Никакой это не детский сад. Я называю эту комнату “приемная”.

Я не очень хорошо себя чувствую, и мы вовсе не в приемной, Давид.

А что ты сейчас ощущаешь ?

Кажется, у меня жар. Вероятно, поэтому все и выглядит таким сумбурным? Да, скорее всего, это из-за высокой температуры. И еще потому, что ты никак не желаешь мне помочь.

Поверь, я стараюсь говорить настолько ясно и откровенно, насколько могу, Аманда.

Неправда. Как раз самого важного мне от тебя добиться не удалось.

Нина.

Где Нина? Что все-таки происходит в тот миг, который нам нужно установить? И как все это связано с червями?

Да нет же, нет. Дело вовсе не в червях. Просто поначалу человек чувствует внутри у себя что-то вроде червей. Но с этим мы уже разобрались, Аманда. Мы уже поговорили и про яд, и про отравление. Ты мне уже рассказала, как четыре раза приезжала сюда.

Неправда.

Правда.

Но я-то сама этого не знаю, я до сих пор этого не знаю.

Знаешь. Просто не хочешь признаться.

Я скоро умру.

Да.

Почему? Посмотри, как сильно дрожат у меня руки.

Не вижу, чтобы руки у тебя дрожали, они уже давно перестали дрожать, еще вчера перестали.

Я в поле, и у меня дрожат руки, когда я смотрю, как Нина идет ко мне от колодца.

Аманда, прошу тебя, не отвлекайся.

Карла спрашивает, ну а хотя бы теперь понимаю я ее или нет, а еще она спрашивает, разве я на ее месте чувствовала бы не то же самое. А Нина уже совсем близко.

Аманда, не отвлекайся.

Нина хмурится.

Ты все еще видишь меня?

– Что с тобой, Нина? Что-то не так?

Нина разглядывает свои руки.

– Сильно щиплет, – говорит она, – прямо жжет.

– А как-то раз Омар разбудил меня, дернув за ноги, – продолжает рассказ Карла. – Он сидел на постели, бледный и словно окаменевший. Я спрашиваю, что случилось, а он не отвечает. Было пять или шесть часов утра, во всяком случае, уже достаточно светло. “Омар, – говорю я, – Омар, что случилось?” – “Лошади”, – отвечает он. Клянусь тебе, Аманда, он сказал это так, что у меня волосы на голове зашевелились… Омар запросто мог крепко выругаться, но ни разу ни одно слово у него не звучало так, как это. Он и Давида по-всякому обзывал. Ну, в том смысле, что сын казался ему не вполне нормальным ребенком. Что из-за него он чувствовал себя дома неуютно. Не хотел садиться с Давидом за стол. И практически не разговаривал с ним. Иногда мы просыпались среди ночи и видели, что Давида нет в его комнате, вообще нет в доме, и Омар из-за этого буквально сходил с ума. Хотя, как мне кажется, его такие вещи просто пугали. Мы плохо спали, потому что вечно прислушивались, нет ли рядом каких-нибудь посторонних звуков. Поначалу отправлялись его искать. Омар шел впереди с фонарем, а я следом за ним, ухватившись за его футболку, и ловила каждый звук, стараясь не отставать от мужа ни на шаг. Однажды, выходя из дому, Омар даже прихватил с собой нож, и я, поверь, Аманда, ни слова ему на это не сказала. А что, по-твоему, я могла сказать, ведь ночью в поле темно, хоть глаз выколи. Потом Омар начал запирать комнату Давида на ключ, да, он запирал ее, перед тем как лечь спать, и отпирал рано утром, когда уходил из дому. Иногда Давид колотил в дверь. Но никогда не звал отца. Он колотил в дверь и выкрикивал мое имя – мамой он меня к тому времени уже перестал называть. Так вот, в тот раз Омар сидел в ногах нашей кровати, и когда я наконец проснулась и поняла, что происходит что-то из ряда вон, мне пришлось наклониться к двери, чтобы узнать, на что он с таким потрясенным видом уставился. Дверь в комнату Давида была распахнута настежь. “Лошади”, – сказал Омар. “Что случилось с лошадьми?” – спросила я.

– Очень щиплет, мамочка. – Нина показывает мне свои руки, потом садится рядом. Обнимает меня.

Я беру ее руки в свои и целую каждую по очереди. Она поворачивает их, чтобы показать мне ладошки. Карла достает из сумки пакет и насыпает в них печенья.

– От этого все у тебя мигом пройдет, – говорит она.

И Нина со счастливым видом сжимает кулачки и бежит к колодцу, громко повторяя свое имя.

– А лошади? – спрашиваю я.

– Их не было на месте, – отвечает Карла.

– Как это не было?

– Именно этот вопрос я и задала мужу, и он ответил, что услышал какой-то шум под навесом – шум, собственно, его и разбудил. Увидел, что дверь в комнату Давида распахнута, хотя хорошо помнил, что с вечера ее, как всегда, запер. Омар пошел глянуть, что происходит. Входная дверь тоже была открыта, и снаружи уже начинало светать. Поэтому Омар, по его словам, вышел без лампы и без ножа. Бросил взгляд на поле, отошел на несколько шагов от дома, однако до него не сразу доехало, почему все вокруг кажется ему каким-то необычным. Он ведь и проснулся на самом деле еще не до конца. Не было лошадей. Ни одной лошади. Остался только маленький жеребенок, тот, что родился четыре месяца назад. Он стоял посреди загона, и Омару, по его словам, уже издали стало ясно, что жеребенок буквально окаменел от страха. Омар очень медленно к нему подошел. Но тот даже не шелохнулся. Омар огляделся, посмотрел в сторону речки, в сторону улицы – лошадей как ветром сдуло. Он положил руку жеребенку на лоб, заговорил с ним и чуть-чуть подтолкнул – только чтобы проверить, как животное на это среагирует. Но жеребенок не сдвинулся с места. Он продолжал стоять точно так же и до утра, когда явился начальник полицейского участка с двумя помощниками, продолжал стоять и после того, как они ушли. Я смотрела на жеребенка из окна. Клянусь тебе, Аманда, я не могла заставить себя выйти из дома. Подожди-ка, с тобой все в порядке?