Роберт Чамберс - Пенумбра. Шесть готических рассказов.

Пирпонт, который нашел Изольду лежащей без сознания на берегу, не нашел ни следов крови, ни вообще каких-либо следов присутствия кого-нибудь, кроме нас. Быть может, он упал в озеро, но боюсь, что Изольда всё ещё думает, что он жив. Мы так и не смогли отыскать ни её дом, ни волшебную поляну, ни источник с камнем. Единственное, что осталось от её прежней жизни — это золотой змей в столичном музее и её золотой шар, символ Кюэнь-Ёиня; но последний больше никогда не менял свой цвет.

Когда я пишу эти строки, Девид и его собаки ждут меня во дворе. Пирпонт находится в оружейной, сортируя боеприпасы, а Холетт принёс только что ему холодного эля в большой деревянной кружке. Изольда склонилась над моим столом — она положила свою руку на мою и сказала: «Разве ты не думаешь, что сделал на сегодня достаточно, любимый? Довольно изводить бумагу своими домыслами».

Мой отец не из этих мест, и никогда прежде не жил в Харц-Маунтинс. В своей прежней жизни он был не более чем крепостным одного знатного венгерского дворянина, у которого было большое и богатое имение в Трансильвании, тем не менее, не смотря настолько, казалось бы, незавидную участь, он был хорошо образованным и состоятельным человеком. Я даже могу сказать более — он был на пути к богатству. Благодаря своему гибкому уму и врождённому благородству, которыми он сильно отличался от прочих, он был назначен своим господином ни много ни мало — на должность управляющего. Таков был закон — не важно, чего ты добился и каким количеством денег располагаешь: кто родился крепостным навсегда остаётся крепостным. Вот и отец мой был таким. Он был женат около пяти раз, и нас у него было трое: мой старший брат Сизар, Герман (это я) и наша сестра — Марселла. В той стране, где мы тогда жили, латынь всё ещё оставалась самым распространённым языком, по этой причине у нас были столь вычурные имена. Моя мать была очень красивой женщиной, но эта же ещё добродетель к всеобщему несчастью сыграла с ней злую шутку — её красоту приметил не только наш отец, но и господин, на службе у которого он был. Моего отца тогда отправили по какому-то делу, и пока его не было дома, моя мать, польщённая вниманием и ухаживаниями господина, дала ему то, чего он так хотел. Так сложилось, что отец вернулся раньше, чем его ждали, и увидел достаточно, чтобы понять что произошло. Свидетельство бесчестья моей матери было более чем красноречиво: он увидел их прямо в постели! Поддавшись порыву очевидных чувств, он быстро понял, что ему сейчас хотелось сделать больше всего на свете; и в тот же миг он решился убить свою неверную жену как и её любовника. Понимая, что он лишь крепостной и случись суд, вряд ли кто-то будет входить в его положение и разбираться в причинах его поступка — петля ему гарантирована, он спешно собрал все свои пожитки и накопленные деньги, которые успел заработать за годы службы, и тут же — как раз была середина зимы — запряг пару лошадей, подготовил нас к дороге и той же ночью мы покинули наш прежний дом, удаляясь всё дальше и дальше от нашего настоящего, которое медленно становилось прошлым. Отец опасался, что его будут искать, и если найдут, ему нечего им предложить что бы откупиться, поэтому нам пришлось уехать из той страны, где мы жили (местные власти всюду бы нашли его). Он гнал нашу повозку так долго, насколько смог, пока мы не вошли в лабиринт уединённый скалистых гор Харца. Разумеется, всё, что я вам сейчас рассказываю, сам я узнал многим и многим позже. Мои первые воспоминания о тех местах были связаны с пусть и немного ветхой, но уютной хижиной, в которой мы жили всей нашей семьёй. Располагалась она на границе трёх великих лесов, которые занимали почти всю Северную часть Германии. У нас был не большой участок земли, которую в летние месяцы возделывал отец, и хоть участок не давал такого уж богатого урожая, как бы нам хотелось, нам всего хватало. Зимой же мы почти никогда не выходили на улицу; и когда отец уходил в лес на охоту, он оставлял нас дома одних — снаружи было небезопасно, потому что в округе часть встречались волки. Мой отец купил этот дом у одного из местных охотников, которые жили в основном добычей зверя, а порой, когда подворачивалась такая возможность, подрабатывали кочегарами на здешней сталеварне. От нашего дома, до любого жилья в окрестностях, было около двух миль. Я до сих пор помню, как выглядело место, где он находился: высокие сосны, что росли выше по склону, прямо над нами, и широкая зелёная долина прямо под нами. Благодаря такому расположению, чтобы полюбоваться видом долины, не нужно было даже выходить из дому — склон под нами стремительно возвышался над округой. Летом пейзажи были просто потрясающие, а вот зимой всё прекращалось в настоящую ледяную пустыню. Я говорил, что отец охотился зимой. Каждый день он уходил, обязательно запирая за собой дверь, чтобы мы не выходили на улицу, пока его не было с нами. У него не было никого, на кого бы он мог нас оставить, или, по крайней мере, помочь с хозяйством — сами понимаете — довольно тяжело найти служанку в такой-то заповедной глуши; но было кое-что ещё. Даже если предположить, что он бы нашел подходящую кандидатуру, вряд ли бы он согласился на её присутствие, поскольку он питал явную неприязнь, не сказать даже — некое подобие страха пред всеми женщинами. Это сильно было заметно в отношении к нам, двум его сыновьям и нашей сестрёнке Марселле, которой доставалось сильнее всех. Вы можете подумать, что отец о нас не заботился. Это одновременно было и так, да и не совсем так. Нам всем было очень тяжело, потому, что отец, почему то был уверен, что мы можем причинить себе какой-то вред, потому он не позволял нам топить печь, пока его не было дома. Чтобы не замёрзнуть, нам постоянно приходилось находиться под тяжелыми медвежьими шкурами; и оставаться под ними столько, сколько сможем, пока отец не вернётся вечером домой. Мы очень радовались жаркому, пылающему, яркому пламени. Мой отец мог показаться странным в своей осторожности, но думаю, у него была тогда причина поступать именно так. Было ли это спровоцировано муками за совершенное им преступление, или таким образом он пытался привыкнуть к новой обстановке и ритму жизни, или и то и то в равной мере, но тем не менее он никогда больше не был счастлив, и чувствовал себя более-менее приемлемо, только когда занимался чем-то. Дети, которые много времени проводят наедине с собственными мыслями, начинают задумываться о том, о чём детям задумываться не свойственно. Мы были именно такими. В течении непродолжительных зим мы сидели в тишине, мысленно вспоминая те дни, когда снег растает, на деревьях появятся почки, затем листья, а птицы затянут свои трели, и самое главное — мы сможем гулять на улице.