Кристиан Бэд - Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей

— Вот, смотри, — решился Родим. — Тот свет с неба, что над нами — это Сварга — свет белый творящий. От него всё и пошло. Солнце, луна и звезды — лики его. А то, что вдруг твердь от света, так ведь и из молока — творог.

Свет из самой глубины неба идет. А там, глубоко в небе, на берегах великой небесной Реки живут две Мёдведицы-берегини — Мать и дочь. Мы думаем — Мёдведицы, а кто говорит — лосихи две, но они всего зверья мати, рожаницы, и то, что в нас от зверей — мясо, кости — от них. От того и рекам мы бережёмся. Думаем будто бы, как на небе — на высоком берегу — мать живет, на пологом — дочь. Они корень наш. А иногда видят их теперь, кто умеет, как дев водяных-росных, росалок. Из вод-хлябей небесных льнут они к земной воде. Словно ближе быть к нам хотят. Водун говорит — это оттого, что люди всё меньше братьев своих понимают — бирюков, мёдведей. Сердятся берегини, какой дурной охотник — могут и утопить. А в небо вбит кол, вокруг которого лики небесные хороводят. Как мир обойдут — так год заново народится. А свет небесный чистый — он отец всему. Воля света того — Вышний Раз, бог наш. От берегинь-рожаниц — тело наше, от Рода, что первый смог дух Сварги в людском облике вынести — род ведём. Оттого женщины молятся Рожаницам и тетке их Ярге, которая им детей родить помогает. Мужчины — Роду. А водун — Вышнему Разу. Только, кто знает, слышит ли он? Не всякого он слышит. Это потому что мясо и кости человека — тоже своей жизни хотят. А дух — он вольный очень. Дух душой к телу нитками пришит. Лопнут нитки — дух оторвется и улетит в небо. Есть птица горняя, имя её настоящее не скажу, не накликать чтоб. Голубь зовут. Говорят, посмотришь на неё — и лопнут нитки, и дух в Сваргу полетит, к свету. От того Водуну труднее всего — и телу не потакать, и дух удержать на земле. Это, если посолонь. А можно и против. Ты — вой, тебе теперь знать надо.

— Как же можно против солнца идти? — удивился Темелькен.

— Против солнца главный секрет скрыт. Другое солнце, тёмное. От него — огонь другой, кресеный. Свет его — от света небесного рознится. О нём, ты прости, не говорят много. Он хоть земной отец мудрости нашей, разум нам дал, но пожрал бы детей своих, коли не прикрыли бы нас сверху Сварга, да отец наш небесный. Он — как пожар лесной — злой да буйный, хоть и высекла его вроде искра божия. От того и зовут его Крес-возжигатель. От того — бесится он, как пожар, покуда не раскроется небо, не изойдет на него вода берегинь материнская, не увидит он солнца лик — двукрест Сварги, что посолонь закручен. Свет-то небесный ему не дано видеть. Но и солнечный свет осердит его, тогда и закрутит он мир противусолонь. Но только тут и жизнь будет, потому что мы, люди — между. Дух — из Сварги, разум — от Креса, иного огня.

Родим вздохнул, достал оберег и провел пальцем по рисунку:

— Видишь, как уложено? Крест — на крест. Крест — это сполох огня живого. Один сполох — от доброго огня, что очаг греет, второй — от огня кресова, злого. А вместе — то лик любого огня. Как и того, что в небе. А уж какой крест возьмёт силу, как покатится — посолонь, или против, то не я ведаю. Но не страшно и против — коли душой сам владеешь, — он ласково накрыл солярный знак ладонью. — Креса мы не боимся. Есть в нас и своя сила. Душа наша сама взрастает, прорастает из тела, сквозь дух, тело с духом скрепляет. И в том великая правда человеческая.

Помолчал Родим.

Молчал и Темелкен, удивленный странной верой.

— Значит, по вашей вере выходит, что в небе два солнца? Одно по своему ходу, а другое — против?

— Выходит. Оттого, ты видал, обереги носим и те, и эти. Но не знаку мы бережёмся — свету и ликам его — солнцу, луне, звездам. Может и страшно, что многие и супротив солнца обереги носят. Только водун говорил, ещё страшнее, коли стоячему кресту поклоняться начнём. В крови, говорит, умоемся. И что по с юга люди весть несут, будто Перун-бог на горе уже перст свой могучий поставил — вверх дым идет, во все стороны — огонь брызжет, земля течет горячая, красная. Значит скоро уже. Не ведаю я, почему так? Почему огонь живородящий грудь рвет, человеческой жертвы просит, коли тоже отец он нам? Коли разум дал людям? Без Креса люди, словно неразумные звери, блуждали бы по лесам. Он из любви берегинь материнской душевной — ниток насучил, дух Сварги, что слишком легок был для людей, к телам их звериным теми нитками пришил. Думал — удержат людей нитки. А из них душа росная выросла. Осердился Крес сильно, что не похож на него человек стал. И говорят, скоро придёт он, чтобы служить нас себе заставить. Вот и думает Нетвор, может, успеем мы богов других принять: Хорса-конника, Перуна, молнией змея в человеке разящего.

— Почему же… — начал и замолчал Темелкен.

— А потому, что Сварга глубоко, а дух в людях слабнет. Душа в нас человечья растет, крепнет, но она и отдаляет дух от тела всё дальше. Трудно росам услышать теперь свет белый. Словно бы слепые и глухие мы стали. Мечутся полечи, ищут веры, а сердцем не чуют. Вот и волков оттого среди полечей всё меньше. Волк без чутья не волк. Да и молодые вои наши уже не те. Тускнеет для них свет Сварги. Так пусть бог у нас будет бойкий и яростный, но простой! — понял его с полуслова Родим. — Чтобы сам, как вой, на коне! Ты не смотри, сядут теперь наши на комоней! А Креса мы не примем. Жадный он. Коли его кровью поить…

Родим замолчал и глаза закрыл. Отчего-то, видел Темелкен, побратиму страшно стало.

— Твои боги, Темелька, они как люди. Пусть они будут с людьми. Кресс же силу и власть дает великую, только…

Опять замолчал Родим. Не знает, как передать свой страх Темелкену. Только чудится ему опять, что в святилище Креса стоит он, что дышит ему в спину сильное, нечеловеческое. Такой силе, что возвысить, что раздавить. Букашка Родим перед страшным богом. А бог вот он — крови просит. И чем ближе кровь чистотой к Сварге, свету белому, тем сильнее просит — ребенка, младенца, а самое сильное — младенца, дух коего рядом стоит — не рожденного!

Страшен Крес. Только один раз допускают простого воя на обряд в его святилище. Всю жизнь потом помнят. Но и силу свою чуют тогда. Силу души человеческой перед могучим богом.

Видит Родим — не понял его Темелкен. Хоть через все обряды положенные прошёл, а не дано ему бога увидеть. Иной он.

Покачал головой вой — не знает, как сказать. А не покажешь уже. Не возьмешь за руку, не развернешь ему ладонь к небу, как волку молодому, глупому. Не скажешь: чуешь, мол, чистый свет Сварги? Поёт твоя кровь? Ну, вот он и бог тебе.

Но нет. Не поёт кровь у Темелкена. Не светлеет во взоре его. Есть в нём еще вера, но далекая уже, смутная. И в глазах у него темно, как у полеча.

Как так, ведь вой же? Неужели ведение божие только растерять можно? Вернуть же — никак?