Кристиан Бэд - Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей

Веник не слушал Черта. Он смотрел, как за окном подрагивает в ожидании грозы зеленый тополиный лист, похожий на маленькое сердце. Откуда-то из памяти вдруг поползли неуверенные стихотворные строчки…

«..бился лист и дрожал, как животное…» «..я искал..»

Наконец, память зацепилась за «я искал» и строчки поползли уверенней, задевая и калеча друг друга…

За окном становилось всё темнее. Пронесся, рыдая, первый порыв ветра, заставив затрепетать листья на тополе. И, кажется, один листок…

Веник отворотил взгляд от окна.

— Так почему же я не уклоняюсь с пути своего «добра»? — тихо и грустно спросил он. — Кто я? Абсолютное зло. Другой принцип? Принцип действия? И действие всегда есть зло?

Веник заплакал, и за окном снова загрохотало. По стеклу побежали первые капли, потом струйки.

— Опомнитесь, Гос! Сейчас вы клонитесь в сторону, губительную для нас! Сейчас вселенские весы утратят равновесие! — печально воскликнул Черт. — Потом вспенятся волны, и луна опрокинется в океан…

— Что бы ты понимал, дурак, в равновесии мироздания, — беззлобно оборвал его Веник. Равновесие установится, как только исчезнет ошибка. Неужели ты не понял еще, что ошибка — это я? Так пусть же я буду самой низкой из земных тварей, которой не по рангу решать. Тем, кому и в голову не придет, что он творит — добро или зло, — тихо сказал Веник.

И дождь иссяк. За окном потихоньку начало светлеть, словно просидели эти двое всю ночь, и начал заниматься рассвет.

— А теперь я, сотворивший тебя, неблагодарного, — возвысил голос Вениамин, — приказываю тебе — Изыди! И выброси из головы все эти бредни! Нет и не будет в вашем мире творца. Живите сами.

С крыш срывались последние капли. В пустом кабинете сидел грузный пожилой мужчина, бледный, с синюшными веками и держался за сердце. «Кажется, отпустило на этот раз, — с облегчением думал он. — Ничего. Это из-за грозы. Сейчас… валидольчику под язык…»

Апокалипсис откладывался еще по меньшей мере лет на… Да кто его знает, сколько он проживет еще — этот обрюзгший, давно надоевший всем редактор отдела поэзии?

Повествование это состоит из многих, разрозненных во времени частей. Но все они читаются как один день. Ведь ничто в положении этих людей уже не имеет смысла. Даже время.

— Кто там, в углу за ширмою?

— Пилат.

От радиации он отмывает руки.

Колючка:

— Какое сегодня число?

Каблук:

— Тридцать второе. Завтра будет минус первое.

Старушонка с узлом заговорилась было, маяча кому-то в окно, но вдруг прыснула по-кошачьи в подворотню. В соседнем проеме задернулась штора, и в дыре, пальцем проделанной в выцветшем ситце, появился любопытный зрачок, полный ужаса, отвращения и любопытства. По улице шел киевец.

Его почти человеческое туловище венчала угловатая, скошенная к затылку голова, смуглое до черноты лицо обрамляла жесткая непокорная шерсть, ноздри были вывернуты, а уродливый синегубый рот кривился в зверином оскале.

Красные глаза киевца метнулись к шторе, и зрачок пропал. Женщина за окном билась в припадке.

Шустрая бабка вынырнула из другой подворотни, оглянулась, позвонила в железную дверь подъезда и прошмыгнула внутрь.

Шел третий час дня. Улица была пуста. Лишь изредка, держась середины, пробегали, озираясь, люди.

49-й жевал молча. Все его внимание было поглощено кусками еды на тарелке.

Лариса, казалось, сосредоточилась на вязании, но из-под ресниц следила за ним. Теперь, когда 49-й стал совсем взрослым, ее не покидал страх. Раз за разом она невольно выхватывала взглядом его ослепительно-белые под темными губами клыки — два сверху и два снизу, почти такие же, как у людей, только гораздо длиннее.

49-й наелся, его потянуло в сон. Он подошел к дивану, неуклюже завалился и сунул уродливую голову Ларисе на колени. У нее ёкнуло что-то внутри, но она только выше подняла руки с вязанием.

49-го Лариса называла Лешенькой. Когда она рожала, было уже сорок восемь таких, и она не знала, что родит сорок девятого.

Первого мальчика-мутанта мать встретила младенческим криком. Его смуглое тельце было нормальным, только лицо… У Ларисы помутилось в глазах, когда она увидела своего Лешеньку. Но она стиснула зубы и сделала всё, что смогла. По крайней мере, 49-й не уходит из дома туда, где живет большинство киевцев — в подземный город дренажных и канализационных туннелей. И потому он почти не агрессивен. Правда, Лариса все равно его боится.

Мутантами рождались только мальчики, хотя ещё неизвестно, кого приносят теперь в мир их сверстницы. Ведь 49-му идет семнадцатый год. И разве кто-то знает наверняка, что происходит ПОД городом?

Лариса думает и вяжет, вяжет. Главное, не раздражать его. Если их не раздражать, то на людей они не бросаются.

Когда стало ясно, что появление на свет Первого не случайность, рожать, конечно, запретили. Но три года успело пройти. Время тогда было такое, что не любили выносить сор из избы. И диагностику наладили не враз. И причин не нашли. Хотя, чего там было искать, если город работал на оборонку?

Их города на карте нет. Если бы одна из здешних мамочек не родила в Киеве, молчание наелось бы досыта. А может и вообще никто за пределами города и не узнал бы, что за болезнь такая — рудиментарное расщепление второй хромосомы.

Лариса выучила эти слова наизусть. Но означали они всего лишь то, что лекарства не будет. Да и не было никакой болезни. Просто природа вдруг сделала шаг назад. Передумала. И у Лешеньки стало сорок восемь хромосом вместо сорока шести. Сорок восемь. Как у шимпанзе. Когда-то две обезьяньи хромосомы по мановению эволюции слились вдруг в одну, и получился человек. Теперь хромосомы разделились. Может, бог захотел продемонстрировать людям, что будет с ними дальше?

«…рудиментарное расщепление второй хромосомы с утерей части интеллекта…»

Лариса думала, что с первыми поступили жестоко. Так, как могут поступать только люди, озабоченные соблюдением государственного гуманизма.

Она была одной из немногих, решившихся взять своего ребенка домой. Очень немногих среди сотен тех, кто не взял.