Владимир Фёдоров - Сезон зверя [litres]

Лесокомбинат, где работал Хмуров, как и все советские предприятия, лишился спешно эвакуировавшегося руководства и в своем прежнем смысле прекратил существование. Но дровяной склад, который охранял Степан, никуда не исчез. Более того, за первые месяцы лета до начала войны там уже скопилось приличное количество аккуратных штабелей. Поняв, что у немцев пока не доходят до них руки и никто не собирается всем этим распоряжаться, Степан и кладовщик с наступлением холодов начали потихоньку приторговывать дровишками, а чаще – менять их на продукты, на непереведенных пока еще куриц и кроликов. Тем и жили.

Вскоре немцы обнесли колючей проволокой большое поле за ближней лесополосой и туда потянулись хмурые колонны попавших в окружение военнопленных. Через какое-то время по вечерам из-за полосы стали регулярно доноситься автоматные очереди.

Кладовщик однажды шепотом сообщил Степану:

– Говорят, в овраге за полем пленные-то ров огромадный выкопали. Можно сказать, для себя. Теперя проверяют их, и кажный вечер коммунистов и евреев – к этому рву. И из автоматов… Такое вот дело. А согнали-то туда их тыщи! Бараки строят, видно, лагерь постоянный сделать хотят. Бают, и обслугу туда скоро набирать будут, мол, сами немцы не справляются. Да только кто же туда пойдет, своих-то кончать…

Степан согласно закивал головой, а перед глазами его тут же замиражил, затемнел зловеще-манящий провал ямы, наполненный окровавленными людьми, часть из которых еще подавали признаки жизни. Он попытался избавиться от этой картины и даже невольно потряс головой, но с ужасом почувствовал, что не может, что она уже стала частью его сознания. И даже если он сейчас силой затолкает, упрячет ее куда-то на самое дно, приглушит волей, в урочный день она все равно услужливо всплывет и подскажет Оборотню место ночного пиршества.

Так оно и случилось. Очнувшись утром недалеко от края оврага, он глянул вниз и действительно увидел огромную траншею, на треть заполненную неподвижными телами, которые слегка присыпал легкий ночной снежок. И по этому снежку тянулся снизу прямо к тому месту, где лежал Степан, свежий медвежий след. Ему опять стало нехорошо, но только на мгновение. Справившись с подступившим было к горлу комком, Степан огляделся по сторонам, вышел напрямик на дорогу и торопливо зашагал, почти побежал домой. И вдруг откуда-то сбоку резанул оклик:

– Хэндэ хох!

От неожиданности Степан шлепнулся на задницу и тут же поспешно вскинул руки.

Из-за деревьев вышли три немца с автоматами на изготовку.

– Зольдатен?! Партизанен?!

– Найн! Найн! – замотал головой трясущийся от страха сторож. – Сталин капут! Коммунист капут!

Немцы о чем-то переговорили друг с другом. Потом двое остались на месте, а один, подталкивая Степана стволом автомата, повел его в лагерь.

«Порешат, как пить дать порешат! – билось в голове Хмурова. – Че же придумать? Как выкрутиться?..»

Офицер, к которому его привели, обратился к Степану хоть и с заметным акцентом, но по-русски:

– Кто такой? Партизан? Красноармеец?

– Да какой я красноармеец, господин офицер, инвалид я с детства, сторожем тут недалеко состоял, на дровяном складу.

– А зачем шел к лагерю, почему раздет?

– Да я эта, господин офицер… – Степана внезапно осенило. – По дороге раздели! Подошли двое с винтовками, приказали, мол, скидавай все. Ну и разделся, не лишаться же жизни, господин офицер. А шел я эта… к вам. Прослышал, что вы на службу в лагерь набираете, вот и шел. Дай, думаю, узнаю…

Офицер усмехнулся.

– Значит, на работу шел устраиваться. Как у вас говорят, доброволец… Что же, нам помощники нужны. Только не всякие…

Когда Степана с еще десятком пленных подогнали к знакомому оврагу, он решил, что это конец. Но перед самым рвом его одного отпихнули в сторону, а остальных стали подталкивать к самой кромке ямы.

Офицер что-то сказал по-немецки солдатам, потом повернулся к Степану.

– Сейчас мы устроим тебе небольшую проверку. Можно сказать, испытание для приема на работу, на которую ты так спешил. – Он снова усмехнулся, довольный собственной шуткой. – Мы дадим тебе автомат, и ты расстреляешь этих коммунистов. Если не сможешь или не захочешь, займешь вон то крайнее место у ямы. Ты понял меня?

Потухшие взгляды изможденных, заросших щетиной и покрытых ссадинами и кровоподтеками пленных, уже смирившихся со своей участью, вдруг ожили и медленно пересеклись на Степане. В них читался один вопрос: какое решение примет сейчас этот незнакомый, но свой, российский парень? Предпочтет достойно умереть вместе с ними или купит жизнь ценой предательства, замарает руки их кровью?

Степан опустил глаза и угрюмо произнес:

– Давайте автомат…

– Подонок! – процедил сквозь стиснутые зубы один из пленных, сплюнул себе под ноги и зло добавил пару слов матом.

На него-то на первого и навел автомат Степан, нажимая на спуск. А дальше все оказалось просто: стараясь не смотреть в лица, чуть повернул прыгающий ствол направо, потом налево – и все десять человек исчезли за кромкой рва. Солдат выдернул из его рук автомат, подошел к яме и выпустил вниз еще несколько очередей, добив раненых.

Степан стоял, не ощущая реальности происходящего, словно находился в каком-то непонятном равновесии, и едва не упал, когда офицер поощрительно хлопнул его по плечу.

– Поздравляю с успешным экзаменом! Можешь считать, что ты принят. Завтра утром подойди с документами на оформление. Но только не в кальсонах…

Сначала его определили в бригаду по строительству лагеря, а когда эта работа была закончена, Степан решил попроситься в надзиратели. Он знал из сводок, что немецкая армия почти безостановочно катилась по России, и понимал: будущее – за новыми хозяевами. А значит, надо побыстрее занимать место поближе к ним. К тому же он собственными глазами увидел то огромное всевластие, которым обладали офицеры и надзиратели лагеря по отношению к узникам. Они могли их казнить и миловать, играючи давать надежду и тут же ее лишать, забавляться, как кошка с мышатами, упиваясь своей силой. Это было так похоже на ощущения могучего зверя, который мчался без дороги по лунному лесу и перед которым в страхе трепетало все живое…

Первые два года так и было, а потом мышиного цвета волна, украшенная свастиками, медленно поползла назад, набирая ускорение. На ее пенном гребне он докатился до самой западной границы Германии. Едва не погибнув под бомбами американцев в Гамбурге, когда они взяли этот город, представился одним из заключенных лагеря Нойенгамме, советским пленным. Если учесть, что только через это место прошло больше ста тысяч узников, а всего в окрестностях Гамбурга было 70 лагерей, то понятно, что у союзников не хватало ни времени, ни возможностей заниматься освобожденными, выяснением их личности и прошлого. Все они через лагеря для перемещенных лиц просто передавались представителям спецслужб своих государств. Сталинская Россия была не той страной, где пленных встречали с распростертыми объятиями, и многие из них, не сумев убедить в собственной невиновности бдительных чекистов и особистов, снова попадали в лагеря, только теперь советские и на родной территории. Сия чаша вполне могла бы ожидать и Степана, и он легко смирился с этим, понимая, что пять лет лагерей гораздо лучше расстрела за измену родине. Конечно, еще задолго до проверки Степан придумал себе новую легенду, из которой выходило, что его насильно угнали в Германию на работу, а когда дом хозяев в Гамбурге разбомбили и те погибли, он сбежал, стал пробираться к своим, но попал к американцам. А до войны, после детдома, жил у приютивших его добрых людей в деревне Глухово, в Белоруссии. Эту деревню он назвал потому, что знал: еще в самом начале оккупации за подозрение в связи с партизанами все ее жители были согнаны в сельсовет и там расстреляны и сожжены. Так что свидетелей, способных подтвердить или опровергнуть его слова, не осталось.