Уильям Ходжсон - Карнакки – охотник за привидениями (сборник) [litres]

Я не знал названия крейсера до тех пор, пока не попал в эту каюту; где и увидел ставшие для меня памятными буквы, начинавшиеся с «А»… (дальше – военная тайна!), выложенные чистым серебром на бронзовом щите, вделанном в переднюю переборку. В любом случае, название крейсера интересовало меня куда меньше, чем предстоящее объяснение с его капитаном.

В каюте присутствовали четыре офицера в британской военной форме, сидевших вокруг стола; кроме них в ней находились пятеро из восьми германских капитанов, одетых в повседневные британские мундиры, очевидно, одолженные им офицерами крейсера. Среди них присутствовал тот тип, кого они называли коммодором, и было вполне понятно, что с ними обращаются хорошо. Все были при хорошей сигаре (я узнал запах) и без наручников .

Я выставил руки вперед, так чтобы в каюте все могли их видеть, и вопросил:

– Зачем эти украшения, джентльмены?

– Заткнись! – рекомендовал мне более высокий из двоих помянутых выше мускулистых матросов, протрубив это слово практически мне на ухо.

Помимо сего вежливого матроса, никто, как будто бы, не заметил, что я что-то сказал, поэтому я решил подождать и посмотреть, что будет дальше. Судя по лицам сидевших у стола британцев, я решил, что меня ждет крайне невеселое времяпрепровождение, и что они решают в уме, как следует поступить со мной: расстрелять из полудюжины винтовок или из одной шестидюймовой пушки. Унылая экономия препятствовала использованию шестидюймовки, что было бы для меня облегчением.

Высокий суд, не испытывая никаких сомнений, объявил меня безоговорочно виновным, ибо было абсолютно очевидно, как пишут лучшие наши романисты, пользуясь в высшей степени оригинальной фразеологией, что я взят с поличным и на месте преступления. Однако владевший английским германец постарался добиться того, чтобы у меня не осталось даже возможности оправдания, и посему объяснил, что я без возражений согласился встретить их корабли и продать топливо за тысячу фунтов наличными и за какие-то компрометирующие меня письма. Он посоветовал обыскать карманы одежды, в которой меня выудили из воды, и, наконец, достал два письма, которые отказался вернуть мне перед катастрофой, и передал их четверым суровым офицерам в качестве надгробной плиты на могилу несчастного старого капитана дальнего плавания Дж. Голта.

– И это, джентльмены, доказывает, – сказал англоязычный германец, – что человек этот совершенно чужд вам. Что он настоящий двурушник!

Я посмотрел на этого типа, гадая, с чего бы это он воспылал ко мне такой ненавистью. И тут меня осенило. По всей видимости, ему в голову втемяшилось, что я обманул его и навел крейсера на его след. Что взять с дурака. Великий боже! У меня было больше оснований бояться крейсеров, чем у него самого, и мне было больше терять, чем ему, пусть он и оказался в плену. Впрочем, не вызывало сомнений, что спорить с такими гусями бесполезно. Мне безумно хотелось врезать ему разок – прямо в солнечное сплетение, однако я не оставлял надежды.

Тем временем, офицер, распоряжавшийся этим спектаклем (надо думать, военным трибуналом), растолковывал всякие частности касательно времени и места, где и когда группа его подчиненных избавит меня от необходимости лицезреть дневной свет. Иными словами выходило, что в ближайшее же утро смерть будет иметь самое прямое отношение к Дж. Голту, капитану дальнего плавания.

Ситуация была несладкой сама по себе, но когда британец принялся качать бородой по поводу моих грехов и добавлять к несправедливости оскорбление, заявив, что я принадлежу к особо зловонной породе изменников, которая испачкает башмаки любого честного моряка, если ему вздумается вытереть их об меня, тогда я решил произнести свою маленькую речь – точнее, лебединую песню.

В полной тишине, вполне уместной после вынесения смертного приговора, я произнес:

– Джентльмены, могу ли я задать пару вопросов?

Они закивали. Осужденный всегда имеет кое-какие привилегии, которые получает одновременно с вынесением смертного приговора.

– В чем дело, капитан Голт? – спросил старший офицер.

– Куда мы идем? – ответил я вопросом, посмотрев на компас, висевший над моей головой.

Никто не отозвался; присутствующие явно не понимали, как можно задавать подобные вопросы в такой ситуации, и я поэтому продолжил:

– Насколько я вижу, мы идем курсом вест-зюйд-вест. И, судя по моему ощущению и виду этого корабля, он рассчитан на ход в тридцать узлов, а значит, мы находимся в шестидесяти милях по курсу вест-зюйд-вест от того места, где вы потопили мой корабль…

– Что за пустые слова! – невозмутимо проговорил старший офицер. – Что-то еще хотите сказать?

– Целую кучу! – отвечал я ему с той же невозмутимостью. – Что, если вместо всей этой чуши и вот этих штук, – я поднял скованные наручниками руки, – вы разворачиваете корабль, и мы возвращаемся обратно? Успеем как раз до рассвета. A вы, те временем, распорядитесь, чтобы эти штуковины сняли с меня…

– Это все, что вы можете сказать? – прервал он меня, поднимаясь в знак того, что я превысил даже права осужденного.

– Всего две вещи, – ответил я, и офицеры замерли у стола в смертоносной и спокойной любезности. – Первый вопрос из двух: я осужден за «торговлю нефтью, каковой занимался»?

– Точная формулировка, – ответил старший офицер, явно дожидаясь, чтобы я, наконец, высказался.

– Теперь второй: что может сделать субмарина, кроме как уйти на дно или подняться на поверхность, если аккумуляторы ее разряжены, а топливные баки пусты?

– Что вы хотите этим сказать, сэр? – спросил старший офицер с новой интонацией в голосе, и я заметил, что взгляды всех, кто находился в кабине, обратились ко мне.

– Я хочу этим сказать… – проговорил я очень медленно и спокойно, наслаждаясь каждой долей мгновения, – …я хочу этим сказать, что поскольку мы с бедолагой Маком все два часа закачивали забортную воду в топливные баки этих субмарин, то далеко они, во всяком случае, не уйдут… – тут я повернулся к этому немцу, любителю поговорить по-английски, – …если только вы не расскажете нам, что германские субмарины способны работать на соленой воде.

Боже! Дальше мне ничего не пришлось говорить. Вся каюта стонала от смеха. Обоим матросам пришлось бросить меня, чтобы утихомирить любителя английской речи. Потом, когда настала тишина, я приступил к объяснениям, и еще задолго до того, как я закончил, старший офицер лично, собственными руками, снял с меня наручники.

– Понимаете ли, – заключил я, – я рассказал бедняге Маку всю соль моей шутки, и мы байпасом [45] Обходным путем. подсоединили к нефтяным насосам шланги для забора воды. Когда германцы явились к нам со своими ведерками, мы налили им чистого и добропорядочного бензина, однако когда трубопроводы протянули к бакам лодок, мы попотчевали наших гостей чистой и светлой забортной водой. И они не поняли этого. Не сумели понять!