Борис Левандовский - Донор для покойника

Он снял трубку.

— Алло? Как вы меня слышите? — раздался из динамика женский голос. — Сейчас будете разговаривать с Канадой.

Герман почувствовал одновременно и облегчение, и досаду — отец или мать (все правильно, сейчас там практически обеденное время)… Как вовремя! Лучше, чтобы это была мать…

— Алло! Герман!.. — как назло, связь был безупречен. Все-таки отец.

Чтобы имитировать плохую связь он отвел микрофон подальше от рта, перевернув трубку почти на сто восемьдесят градусов по вертикали, оставляя динамик прижатым к уху.

— Привет, папа…

Отец секунду молчал.

— Что с твоим голосом? — его тон был не просто подозрительным. Казалось, он пытался разглядеть Германа.

— Телефон барахлит.

— Телефон? — от отца никогда нельзя было так просто отвертеться. — Значит, телефон? — и неожиданно взорвался: — Прекратите мне играть, я вам не мальчик! По-вашему, я не способен отличить голос собственного сына от… Позовите Германа! И вообще, кто вы такой?

Несколько секунд Герман молча размышлял.

— Немедленно позовите Германа! И не начинайте убеждать, что я набрал неправильный номер!

Герман уже жалел, что вообще коснулся телефона — он не ожидал такого поворота действий.

— Я хотел бы вас предупредить, молодой человек… не знаю, какой вы там… что ваше присутствие в доме моего сына в столь позднее время… которая там у вас? — около часа ночи? — мне очень не нравится! Объясните, где Герман и что вы там делаете Учтите, я прямо сейчас могу связаться с кем во Львове, чтобы проверить, что там творится! Вы поняли меня?

Хуже всего то, что старый действительно мог это сделать. Однако, пока отец произносил свою тираду, Герман собрался с мыслями (точнее, почувствовал ледяную безразличие к тому, что происходит), и угроза старого, его ни немножко не взволновала.

— Послушайте, для чего вся эта паника? — холодно улыбаясь, сказал он прямо в трубку, уже приведенную в нормальное положение. — Герман сейчас просто в командировке по делам компании, вот и все. А перед отъездом попросил меня присмотреть за его квартирой… Жалею, что он забыл вас об этом предупредить.

Старый некоторое время молчал.

— А вы, простите… кто?

— Друг.

— Ах, вот как… друг, — Герман наконец понял тон отца…

«Он считает меня гомиком»

Если отец раньше только подозревал, то теперь — с этого момента — знает сексуальные наклонности своего сына.

Поводом для этих нелепых подозрений послужила резкая перемена в поведении Германа после поездки в Ригу в шестнадцать лет (отец, очевидно, догадался, что с ним за то недельный промежуток времени — бесконтрольный промежуток — то случилось). После этого он резко прекратил встречаться с девочками (и избегал разговоров на эти темы), сидел дома или проводил время исключительно в мужском обществе, чаще всего с Алексом.

Сейчас Герман готов был поклясться, что старый уже тогда пытался уловить в его поведении какую-то чопорность и характерные для «голубых» манеры.

Отец наверное думал, что упустил что-то важное в прошлом, когда так и не смог понять своего сына до конца. А сейчас он считал, что нашел доказательства давним подозрениям (когда он произнес «Ах, вот как… друг…» — в его интонации прозвучало какое-то горькое торжество и образа. Наконец он застукал любовника Германа ночью в его квартире.

Сейчас эта ситуация могла Германа только развлечь: старый искренне считал, что гомосексуализм — худшее, что может случиться с его сыном.

— И когда же он вернется? — спросил отец сдавленным голосом, в котором четко звучали нотки враждебности и брезгливости.

— Пока точно не известно. Это будет зависеть от того, как сложатся обстоятельства на месте…

— В каком он городе? — резко перебил старик.

— Э… в Киеве.

— Герман не оставлял номер тамошнего телефона?

— Нет к сожалению.

— Так когда же он все-таки намерен появиться дома?

«Ого! Оказывается, старый способен устроить перекрестный допрос даже по телефону!», — отметил Герман.

— Может, через две-три недели.

— А вы что там у него… спите?

— Не каждый день, раз или два в неделю.

— Значит, Герман отсутствует уже давно?

— Где недели две, или, точнее, девять дней, — поправил Герман, назвав дату своего Похоронного Турне, — частично, это было даже правдой, — Герман — тот Герман — поехал именно тогда. И еще не вернулся.

Что же касалось дат его возвращения…

— Что ж, хорошо, — уже спокойнее сказал отец, — недели через две я обязательно перезвоню, — он особенно подчеркнул «обязательно».

Герман кивнул, словно старик мог его видеть, и посмотрел себе под ноги, где на полу за время их беседы образовалась лужа свежей крови. Она скапывала с шеи оторванной собачьей головы, которую Герман держал правой рукой за одно ухо. Второе свисало вниз вдоль морды, покрытой рыжевато-коричневой шерстью. Разинутая пасть обнажала желтые зубы и нижние клыки; между ними вывалился, покачиваясь в такт движениям Германа, долгое грязно-розовый язык. По краям пасти застыла кровавая пена. Открытые глаза, которые уже затягивались тусклой пленкой, грустно смотрели окружающее пространство.

— Если Герман вернется раньше, передайте, что звонил отец. Ну, счастливо… друг, — не дожидаясь ответа, старый положил трубку.

— Счастливо… — ответил в пустоту Герман.

Затем поднял голову дворняги на уровень своих глаз, вернул мордой к себе и посмотрел в ее мутные зрачки.

— Ты слышал? Он считает меня педиком! — собачья голова невнятно покачивалась, будто взвешивая каждое слово. — Нет, он действительно…

В этот момент невидимая могучая рука швырнула Германа на пол…

Голова собаки с грохотом рухнула на паркет и, как бильярдный шар, покатилась по комнате, брызгая на все стороны кровавыми плевками, — пока не наткнулась на портрет маленького Геры.

Герман бился в конвульсиях, сжав ладонями виски.

Начался третий приступ…

В вторник, 28 сентября вечером Лозинский зашел в свою квартиру и хлопнул дверью так, что на пол посыпалась штукатурка. Настроение было препаскудный, как никогда раньше за все время, что он проработал в городской больнице номер X.

НЕ разуваясь, врач прошел в единственную комнату; по паркету потянулись мокрые грязные следы. На дворе уже неделю была плохая погода, мрачные низкие тучи нависли над Львовом, словно стянуты магнитом со всех концов земли.

Лозинский стал посреди комнаты, нервно теребя рукой щетинистый подбородок. Наконец он заметил, что до сих пор держит смятую мокрую зонт, и с силой швырнул ее в коридор. На душе как отлегло, когда она глухо врезалась в вешалку и полетела вниз, сбивая с крючков дешевый пластиковый набор обувных ложек.