Тим Пауэрс - Три дня до небытия

И даже если Люси, ее мать, умерла, он и ее лишил бы Дафны. Оборвавшаяся жизнь Люси вдруг окажется бездетной – без этой маленькой девочки.

Что станется с душой Дафны? – подумал он.

И что станется с моей?

– Это рискованно, – заговорил Гольц, полуприкрыв глаза и обращаясь, по-видимому, к самому себе. – Даже с двенадцатилеткой, которая почти ничего не успела. По крайней мере эти три дня пройдут по-другому, поскольку она не будет ни в чем участвовать. Рискованно. Но… ох… – он осторожно выдохнул. – Я ранен, Раскасс, скорей всего, мертв, фильм сгорел, Моссад захватил машину – если что и стоило бы переиграть, то вот это.

Рация затрещала.

– Первый, – произнес голос, звучавший на удивление монотонно, без всяких вибраций.

Белое лицо Гольца рывком склонилось к рации, и, хотя взгляд его тут же вновь обратился на дорогу впереди, рука очень медленно потянулась к приемнику.

Наконец он снял его с крючка.

– Второй.

– Возвращайся сюда, к автобусу, – произнес синтезированный голос Раскасса. – Нам нужно заполучить… прямо сейчас девочку Дафну, а сделать это можно только здесь, – голос зазвучал громче, словно повернули тумблер громкости: – И ленточку от шляпы захвати. Не потеряй! И еще привези сюда Шарлотту. И… маленький мамин помощник [12]… давай скорее!

Гольц недовольно склонился вперед и изменил настройку частоты, но руку с тумблера не убирал.

– Шарлотту забрать не смогу, забери ее сам. Я ранен, мне нужен врач, сочувствие дьяволу!

Он снова переключил частоту и откинулся назад, осторожно прочищая горло.

Машина двигалась со скоростью не больше пяти миль в час.

– Сними ленту, – сказал плоский голос по рации.

– Я веду машину. Не могу…

– Сними. Или пусть ее снимет старик, если ты не можешь.

– Бога ради! – Гольц запустил руку за ухо, сдернул черную ленточку, она щелкнула, расстегнувшись. Гольц бросил ленту на заднее сиденье.

– Я ее кровью не запачкал… – начал он, но голос Раскасса оборвал:

– Теперь помолчи, – произнес он и добавил: – У тебя сломана лопатка, но подключичная артерия, проходящая ниже, не пострадала. Инфекция, конечно же, возможна, но она еще и развиться не успеет, как исчезнет эта временная линия.

Гольц молчал, глядя с открытым ртом на улицу сквозь дыру в лобовом стекле. Потом улыбнулся, показав желтые зубы.

– Верно мыслишь. Нам предстоит долгий путь, не всегда получаешь то, что хочешь, – переключив частоту, он договорил: – В Палм-Спрингс. И тебе придется подобрать меня и моего спутника – на этой машине ездить невозможно. Я в…

– Частоту можешь не менять, ты уже в поле зрения. Припаркуйся. Мы вас заберем.

Гольц повесил микрофон и, серый от боли, скорчился на сиденье.

– Терпеть не могу, когда он заглядывает в меня , – пробормотал он. – Клянусь, я чувствую его жар!

Он подъехал к тротуару перед домом с вывеской агентства недвижимости во дворе и переключился на нейтралку.

– Вы заметили, когда он не пользуется своим ртом, чтобы разговаривать, у него пропадает французский акцент? Фразы строит странновато, но произношение американское. Наверно, акцент зависит от мышц языка.

Машина остановилась. Маррити сжал руки, чтобы скрыть дрожь.

– А если Дафну… – начал он.

– Вам о ней уже не придется беспокоиться, – Гольц, поморщившись, откинулся на спинку кресла. – И нам не придется вас беспокоить – в этой новой временной линии мы с вами никогда не встретимся.

– Разве вам не нужно будет узнать о машине? – спросил Маррити. – От меня?

– Раскасс найдет способ допросить вас заранее и сохранит память об этой временной линии и после того, как она рухнет в небытие. Он единственный, кто сохранит. Подозреваю, что если Ничей-папа вообще существовал в какой-нибудь временной линии, то стер его именно Раскасс. Хотя все равно загадка, как организация может существовать, если не существовал ее создатель.

– А я… я буду о ней помнить? Серое лицо Гольца обливалось потом, но на Маррити он посмотрел с нескрываемым любопытством.

– Нет. Даже размагниченный жесткий диск помнит больше. Вы станете э… совершенно новым жестким диском, – он потянулся правой рукой к раненому плечу, но на полпути уронил ее на колени. – И я ничего не запомню. Даже не почувствую благодарности, что меня не застрелили, поскольку этого ранения в моей жизни не случится. Сегодня августовский вторник никакого года.

Маррити расслабился в кресле, и ему пришло в голову, что с того момента, как он перенесся с помощью Грамотейкиной машины в 1987 год, он постоянно был в напряжении. Более того, ему казалось, что он не расслаблялся уже много лет.

В голове крутилось слово, которое он не сразу решился произнести вслух:

– Хорошо.

– Лучше, чем исповедь для католика, да? Просто отрываете грешный кусок ленты и начинаете запись сначала. Раскаяния не требуется.

– Ничейпапа, – повторил Маррити, чтобы сменить тему. – Как у Блейка? [13] Стихотворение «To Nobodaddy» в переводе В. Л. Топорова называется «Отцу, не породившему сына».

– Кто такой Блейк?

– Поэт. Конца восемнадцатого века.

– А, Уильям Блейк, как же. У него были стихи про некоего Ничей-папу? Я думал, это из сленга битников, вроде папаши.

– Блейк называл так демиурга – безумного бога, создавшего нашу вселенную. Не предвечного Бога – он слишком далек от нас и ему нет дела до вселенной.

Мокрое от пота лицо Гольца ничего не выражало, только рот беззвучно открывался и закрывался. Наконец он хрипло выдавил:

– Раскасс… Так вот кого убивает Раскасс?

Маррити вспомнил, о чем он думал, плавая в лодке в Эхо-парке полчаса назад: если Гольц так стремится занимать все пространство, и все время одновременно, и если он добьется этого, это превратит толстяка в Бога.

Он пожал плечами – жест, не доступный сейчас Гольцу.

– Допустим, это был тот Ничейпапа, о котором писал Блейк. А где вы взяли это слово?

– По-моему, первым его использовал Раскасс, – Гольц окинул взглядом улицу, дома, залитые солнцем эвкалипты по краю тротуара, и Маррити почудилось, что этот пейзаж его пугает.

– Август никакого года, – слабым голосом, но с вызовом повторил Гольц. – Он… мониторит состояние моего организма. Я чувствую, что он сосредоточил внимание на моей грудной клетке. Как будто я какой-то Мистер Квадрат из Флатландии, над которым кто-то склоняется с фонариком, разглядывая его внутренности. Это хуже, чем быть голым. Как это работает?

Маррити вопрос показался риторическим, но, прождав пару секунд, Гольц повернулся и раздраженно уставился на него.

– Как это работает? – переспросил Маррити. – Я не знаю. Думаю, у него есть доступ к другим измерениям…

– Я не про Раскасса, – перебил Гольц. – Как он это делает, я знаю – мне ли не знать, Денис? – обратился он к обивке над головой. – Он все слышит. Нет, я о том, как работает машина времени? Обязательно кого-то убивать, чтобы пройти мимо Эонов?