Юлия Набокова - Трепет черных крыльев (сборник) [дополн. изд.]

Одновременно он становился все менее управляемым. Его чувства буквально рвались наружу. Ханна, конечно, замечала, что Берл стал вести себя по-другому. Но, будучи девушкой ветреной и кокетливой (да простит мне Небо эти слова по отношению к жертве убийства), ей показалось забавным делать несчастному юноше какие-то авансы, — разумеется, не относясь к нему всерьез. Тем более что чисто по-детски ей льстило почти рабское обожание самого сильного юноши в городе.

В конце концов он, бедняга, убедил себя, что Ханна отвечает ему взаимностью. Можно себе представить, каким ударом для него стало известие о сватовстве Ханны Фуксовой и Иегуды Гуса.

Видимо, после этого у него в голове и помутилось. Его разум и без того был весьма слаб. С потрясением, которое он испытал после обручения девушки, в которую он был влюблен без памяти, слабый ум его уже не мог справиться.

К сожалению, в тот момент я был в Познани у старшего сына. Возможно, если бы я остался тогда в Праге, я бы сумел уберечь его душу от пропасти, в которую ее ввергли обстоятельства. Я ведь до отъезда успел заметить, что с моим воспитанником Берлом творится что-то неладное.

Когда же я вернулся, болезнь его души зашла слишком далеко. Он не мог даже допустить, что сердце Ханны может не ответить на его чувство. Нет, в этом, по его мнению, должны были скрываться чьи-то коварные деяния. И вот тут-то легко, необыкновенно легко наш ангел-хранитель превратился в ангела гнева, ангела, разящего коварных грешников. Наш кроткий и покладистый Берл возомнил себя ни много ни мало ангелом смерти. Он решил, что должен забрать души всех, кто виновен в том, что Ханна Фуксова не стала его женой. Он решил, что эти люди — великие преступники, и для них он приготовил зазубренный нож, чтобы они испытали ужасные мучения перед смертью. А кроме того, среди моих медицинских снадобий он нашел едкую щелочь, которую я использовал для очистки аптекарских сосудов. Щелочь эта исполнила роль ядовитой желчи, которую капает в рот умирающим истинный ангел смерти — Малах-а-мовес.

Так мучительной смерти он обрек дядю жениха Авраама Эгера и двоюродного дядю невесты Йосефа Лемелеса, которые устроили сватовство, шадхана Шмиля Кафку, сосватавшего Ханну Фуксову и Иегуду Гуса, и мать Ханны — Ривку Фуксову. Пятым умерщвленным грешником должен был стать сам Иегуда Гус, будущий жених его ненаглядной Ханны.

Гус уцелел чудом — поскольку на несколько месяцев уехал в Моравию по делам. Наш гневный ангел решил, что успеет расправиться с Гусом, когда тот вернется. Пока же настал черед Ханны.

Вы можете спросить: почему? Если жених мертв, все остальные, виновные в обручении, тоже, так зачем ему было убивать девушку? Не логичнее ли, не правильнее было бы, если бы Берл вместо того принес ей свою любовь? Ведь теперь она могла бы и не отвергнуть его.

Логику разума, погрузившегося в сумерки, не всегда возможно понять. Я тоже задавался этим вопросом. И вот какое объяснение я могу дать такому поведению. Думаю, однажды, ощутив себя именно разящим грешников ангелом смерти, несчастный не мог более вернуться к образу прежнего доброго и любящего парня. С того момента, как он облачился в старый мой шулмантл, ставший его черными крыльями, с тех пор, как взял он в руки халеф, обратив его против тех, кто его унизил, Берл мог только убивать. Невеста была обречена так же, как остальные. Но…

Но Ханна, хотя он и чувствовал себя оскорбленным ею, оставалась для него невинной жертвой тех пяти великих грешников. Поэтому он, ангел смерти, не мог обречь ее на те же предсмертные муки, что и остальных. Для нее он приготовил острый нож, чтобы смерть не причинила ей мучений.

Стыжусь, но лишь тогда, когда я увидел в его руке этот отточенный нож-халеф, я наконец все понял.

Но, Бог мой, как же это было рискованно — подтолкнуть его к убийству Ханны, не объясняя ей ничего! К счастью, риск искупился тем, что нам удалось спасти бедняжку. Скоро должен вернуться из Моравии ее жених. Надеюсь, он утешит Ханну после потрясений, которые ей довелось пережить.

Теперь о сплетнях и слухах, давно уже и упорно ходивших о моем слуге, а после его гибели усилившихся многократно. Я уже писал вам однажды, что наивные и суеверные люди странно относятся к тем несчастным, которые от рождения отличаются низким умственным развитием и другими недостатками. Неудивительно, что моего Береле, лишенного дара речи, с разумом десятилетнего ребенка, эти люди объявили Големом, едва мы с ним приехали в Прагу из Кракова. Да-да, друг мой, Големом, глиняным гомункулусом, которого я слепил якобы из красной речной глины, собранной ночью на берегу Влтавы, а затем оживил силою магии. Ужасные события, краткую историю которых я изложил выше, те же сплетни связывают именно с нечеловеческой природой преступника. А мои действия и даже жесты, свидетелями которых стали десятки жителей Еврейского города, немедленно разъясняются в том же духе. Вот вам пример: Берл, после того как возомнил себя разящим ангелом и рухнул с крыши Старо-Новой синагоги, разбился насмерть. Когда его бездыханное тело лежало на мостовой, а все камни вокруг были забрызганы его кровью, я склонился над погибшим и, движимый лишь милосердием, рукой отер кровь с его лба. Я думал, он еще жив, я хотел взглянуть в глаза этому юноше — последний раз в жизни.

И что же? Немедленно родился слух, что будто бы я стер одну из четырех магических букв, начертанных на его лбу — букву «алеф». Таким образом, слово «эмет», «правда», которое я будто бы написал на лбу Голема, чтобы его оживить, превратилось в слово «мэт», «смерть», после чего жизнь окончательно покинула Берла, и он превратился в неодушевленную глиняную куклу. А уж затем, как говорят сейчас любители невероятных сказок, я истолок эту глину в песок (разумеется, без свидетелей — иначе зачем же я поспешил укрыть тело полотном и унести подальше от чужих глаз?), а песок этот спрятал для будущих магических действий.

Вот так, почтеннейший доктор, рождаются в нашем народе невероятные истории и басни, которые невозможно опровергнуть…»

Закончив и подписав письмо доктору Тихо Браге, лейб-астрологу императора Рудольфа II, рабби Иегуда-Лёв неторопливо перечитал его, кивнул удовлетворенно и собрался посыпать песком листы, исписанные четким почерком. Он уже протянул было руку к песочнице, как вдруг неожиданная мысль пришла ему в голову. Наклонившись, он извлек из-под стола средних размеров полотняный мешочек. Рабби поставил мешочек на стол, развязал горловину и запустил руку внутрь, после чего осторожно поднес к глазам полураскрытую ладонь, на которой теперь оказалась небольшая горстка мелкого красноватого песка, вернее, красноватой пыли.

Грустно усмехнувшись, он посыпал этой пылью письмо, затем сдул красные песчинки и прошептал им вслед: