Юлия Набокова - Трепет черных крыльев (сборник) [дополн. изд.]

— Тем не менее это возможно, — заметил Давид Ганс.

— Да. Потому я и говорю: мы должны сами выбрать. — Он замолчал и некоторое время молча ходил по комнате. Остановился перед Давидом. — Как думаешь, в каком случае он захочет сначала напасть именно на Ханну?

Давид задумался.

— Мне кажется, — медленно произнес он, — Ханна должна стать его последней жертвой.

— Именно так! — воскликнул Высокий рабби. — Пока он знает, что жених жив и должен скоро приехать, девушка в относительной безопасности. Так сказать, в состоянии неустойчивого равновесия. Мы должны это равновесие нарушить.

— Но как? — Ганс все еще не понимал.

— Думаю, следует распустить слух, что молодой человек погиб в Моравии. И у нашего злодея останется всего одна возможная жертва. А ее мы в течение всей траурной недели не оставим одну. Ни на миг. Нам с тобой придется день и ночь проводить в доме Ханны. И пусть все знают, что мы ограждаем ее от попыток злодея убить и ее.

— Тогда преступник не рискнет на нее напасть! — сказал Давид Ганс разочарованно. — Как же мы заманим его в ловушку?

— В последний, седьмой день траура, — ответил раввин, — мы уйдем. Он поймет, что нужно действовать без промедления, пока кто-нибудь снова не начал охранять Ханну. И непременно попытается забраться в дом, как только мы уйдем. И вот тут-то нашего ангела смерти и будем поджидать мы.

Заканчивалась траурная неделя — шив’а. Почти все, желавшие выразить сочувствие девушке, нежданно-негаданно оставшейся круглой сиротой, успели это сделать. Ханна, миловидная особа с лицом, потемневшим и осунувшимся от горя, сидела на полу на расстеленном одеяле, как то предписывали обычаи. Она зябко куталась в суконное покрывало. Слов несчастная, видимо, не слышала — слишком потрясла ее душу жуткая смерть матери. Едва взгляд ее падал на перевернутые в знак траура стол и стулья, как она в очередной раз начинала плакать.

Внутреннее напряжение, не оставлявшее в эти дни Давида Ганса, достигло предела. Всю неделю он, сидя на полу рядом с рыдающей Ханной, вглядывался в лица соседей и знакомых семьи Фукс. Ганс был уверен, что преступник непременно появится в доме жертвы. Если предположения рабби Лёва точны — а Давид в этом не сомневался, — злодей захочет лично проверить, действительно ли девушка находится под защитой. Мало того: он должен появиться именно сегодня, в последний день. Он должен убедиться в том, что защитники Ханны, он и Высокий рабби, ушли домой.

Но ни один из тех, кто в течение этого дня приходил к девушке, никак, по его мнению, не мог оказаться безжалостным убийцей. И это пугало Давида больше, чем внезапная встреча со злодеем лицом к лицу.

Наконец и этот день закончился, солнце зашло. Вскоре никого не осталось в доме, кроме тихонько всхлипывающей Ханны Фуксовой, рабби Лёва и Давида Ганса.

Спустя еще какое-то время за раввином пришел слуга Берл. Они вышли, Ханна заперла за ними дверь.

Дойдя до угла, Давид попрощался с Высоким рабби и направился в сторону своего дома. На следующем углу он еще раз свернул и, прячась в тени домов, вернулся к дому Фуксов. Вошел через черный ход, который Ханна оставила незапертым, и спрятался в крохотной каморке слева от входа. Спустя какое-то время пришел раввин.

Примерно через час после этого тишину прорезал резкий стук в дверь.

Рабби Лёв удивленно взглянул на Давида.

— Странно, — прошептал он. — Вряд ли это наш призрак. Скорее, кто-то из знакомых что-то забыл.

Он прошел к входной двери, отодвинул засов и не смог сдержать изумленного возгласа:

— Береле? — Он схватился рукой за грудь. — Боже мой… Что-то случилось с ребецен Перл?

Внезапно рабби понял, что Берл вовсе не его искал. Он увидел в руке шамеса большой необычный нож — халеф, какими пользуются шойхеты. С широким отточенным, но не заостренным на конце лезвием. Нож блестел. Видно было, что точили его и чистили совсем недавно.

Второй халеф торчал у Берла за поясом, и у этого ножа лезвие выглядело старым, почерневшим и давно не чищенным.

— Берл… — Он непроизвольно отшатнулся, и в это мгновение слуга стремглав скатился с крыльца и пустился со всех ног по ночной улице. Опомнившись, раввин бросился за ним. Давид Ганс, услышав восклицание раввина, выскочил из своего укрытия и устремился следом. Конечно, им не удалось настигнуть шамеса. Когда они добежали до Старо-Новой синагоги, Берл уже скрылся внутри здания.

— Береле, дитя мое! — закричал старый раввин. — Прошу тебя, вернись! Это не ты, это я виноват! Горе мне! На мне все эти грехи, сын мой! Остановись!

Между тем Берл выбрался через верхнее окно на покатую двустворчатую крышу синагоги. Выпрямившись, он легко и уверенно, словно не раз уже проделывал это, пошел по крутому скату к карнизу.

Привлеченные криками обитатели окрестных домов собрались у синагоги. Образовавшаяся немалая толпа встревоженно гудела, но никто не решился устремиться в погоню за шамесом.

Берл остановился точнехонько над входом, на самом краю карниза. Каждое его движение могло оказаться последним, даже снизу было видно, как дрожат и сдвигаются черепицы под его ногами.

Только сейчас парень взглянул на раввина. Смутная улыбка коснулась его губ. Он поспешно отвел взгляд, словно опасаясь, что раввин каким-то образом удержит его от задуманного.

Черный плащ — старый плащ раввина, некогда подаренный Берлу, — вдруг раскрылся, став подобием крыльев. Луч внезапно выглянувшего из-за тучи солнца блеснул на лезвии халефа, который он все еще сжимал в руке.

Берл высоко поднял голову, губы его шевельнулись, словно он приветствовал кого-то невидимого — там вверху.

В следующее мгновение он спокойно шагнул в пустоту.

«…Но вас интересует, как случилось, что выросший в моем доме, тихий и послушный, бессловесный Берл, которого я любил как сына, стал жестоким и безжалостным убийцей? Что толкнуло его на этот ужасный путь?

Горько в этом признаваться, но, боюсь, я невольно сыграл тут роковую роль. В последующие за гибелью Берла дни я много времени провел с Ханной. И наконец у меня сложилась полная картина этого несчастья.

Страшные поступки порой вырастают из чувств, которые принято считать полной противоположностью жестокости и безжалостности. Причиной преображения Берла стала любовь.

Объектом этой любви стала девушка, жившая по соседству с нами, — именно она, Ханна, дочь Баруха Фукса и его жены Ривки. Отец умер рано, когда Ханне было всего шесть лет. Берл, бывший старше ее на три года, стал ее защитником и даже опекуном. И — да простит нам Всевышний нашу беспечность и наше неведение! — мы подшучивали над ним, называли их женихом и невестой. Да, и еще называли его ангелом-хранителем маленькой Ханны! А он полюбил девочку — по-настоящему, уже недетской любовью. Когда же ему исполнилось девятнадцать лет, а Ханне — четырнадцать, любовь в его сердце превратилась в настоящую страсть…