Грим - Котельная номер семь [СИ]

— Если эти законы вступают в противоречия с понятиями, то никакой здравый смысл на страже не устоит, — возразил Данилов. — Например, справедливость не входит в перечень законов природы. Закон сохранения справедливости — про такое никто и не слыхал. Но тем не менее справедливость в понятиях существует, и в ближайшее время мы впрямую займемся ей. И здравый смысл нам в этом будет только мешать. Так что я отменяю стражу. Расформировываю комендантский взвод.

— Так чем вы обидели их? — спросил Сережечка.

— Да вы ж сами слышали. — Павел был рад отвлечься от непонятной темы. — Вы ведь в насосной прятались.

— Мы?! — искренне удивился артист.

Данилов же закурил. Попыхивал сигаретой он неумело, как начинающий — или отсутствие носа мешало ему затянуться всерьез — он дважды разражался кашлем, пока Павел вкратце пересказывал предыдущий инцидент с арматурщиками.

— Опасная у вас, кочегаров, работа, — сказал он, все это выслушав. — Никогда не знаешь, когда помрешь. И сколько еще угольку, сколько жизненных ощущений отпущено. Настигнет из-за угла — нежданно, некаянно. Были в прошлом году жертвы среди кочегаров. Да и в этом сезоне уже две. Пропадает национальная гордость ни за что ни про что.

— Да вот на этой самой котельной хотя бы, — подхватил тему Сережечка. — Обварился дневальный горячим паром средь бела дня.

— Кто? — удивился Павел, ибо об этом случае впервые слышал от них.

— Да этот самый… Елизарый… — сказал Сережечка. — Вместо которого вы.

— Елизаров? Это Петька-то?

— Вот-вот. Безвременно и безмерно мертв. Знали его?

— Знал… Нет, не знал… Вернее знал, но не знал, что он здесь… Что тем более мертв… не знал.

— Что нашло на него — почти никто толком не знает, — сказал Сережечка. — Трудовой энтузиазм неожиданно накатил. Как принялся уголь метать, только лопата мелькала. То ли решил согреться, то ли сгореть. Трудодни этого трутня в прочие будни прилежанием не отличались, а тут так раскочегарил ковчег, что чуть котлы не расплавил. И что характерно — не было дыма из труб. Словно работала кочегарка на бездымном порохе.

— Видно, нечто вроде зазренья совести было в нем, — вставил Данилов.

— Разогрел котлы до такой степени, что вода обратилась в пар. А насосы, они ведь не пар, а воду качают. Ну и пару — по закону природы — места надо более, чем воде. Он и давай хлестать из-под сальников и прокладок. Да еще как хлестало-то. Сварился, как пельмень на пару твой предшественник. Однако, прежде чем свариться, успел начертать углем на полу — с присущей ему орфографией: «Неубоюся славных дел». Кочегарка же сутки перебивалась на резервном котле. А резервный — он не резиновый. Только-только хватило тепла, чтоб не заморозить систему, пока эти неуклюжие труженики из ремонтной бригады основные два ремонтировали. В общем — авария и аврал.

— Я про это не слышал, — повторил растерянно Павел.

— Но про Юрку-то слышали… — сказал Сережечка. — Скончался в начале сезона… От разрыва то ли сердца, то ли селезенки.

— От разрыва ментальной связи между воображаемым и действительным, — сказал Данилов. — Демисезонные перепады настроения, то, сё…

— Вовка в прошлом году, — продолжал Сережечка, — своевольно уволился, можно сказать.

— Или уволили, — вставил Данилов.

— Проткнул себя черенком лопаты. В прошлом году, — повторил Сережечка.

— И Юрка, и Вовка, и Елизарый, пострадавшие от наваждения…

— Елизаров, — машинально поправил Павел.

— Все они, поименно помянутые, — продолжал Сережечка, — оставив сиротами свои семьи сомнительного благосостояния, пребывают ныне в мире ином.

— Милиционера еще не забудь, — напомнил Данилов. — Этот, как его…

— Участковый.

— А при чем тут милиционер? — спросил Павел. — Каким боком приписан к котельной?

— Все покойные одним делом повязаны, — сказал Сережечка. — Ему тоже перед смертью голая баба грезилась. Такая вся из себя… Белая бестия. Не женщина, а голая провокация.

— Она ж не просила ее насиловать, — сказал Данилов.

Павел замер. Сердце остановилось, к ребрам прильнув. Мурашки, крупные, словно муромцы, пробежали по его хребту. Возникнув где-то внизу, на заднице, от кобчика быстро поднялись к ключицам, по шее взобрались на голову, шевельнули волосы. На голове была шапка.

Он встал. Вернее, ему казалось, что встал, а на самом деле вскочил и даже подпрыгнул.

— Эта серия несуразностей участковым пока и закончилась. Что-то смутило вас? — спросил Сережечка.

— С чего бы? — пробормотал Павел.

— Сужу по ужасу на вашем лице.

Выпуклые глаза Данилова смотрели насмешливо.

— Да что ты вскочил, Паханя?

Паханя… Никто, кроме матери в детстве, Паханей его не называл. Он, молча, с открытым ртом, уставился на Данилова, видя и не видя его: усы, пластырь сердечком, выпучка глаз.

— Да неужели же и тебе эта голая баба является? И чего она покойникам видится? Кажет ню в смертоносный мороз.

Павел попытался сесть, и хотя правое колено подрагивало — хорошо, что не видно было из-за стола — ноги отказались сгибаться, и он так и остался стоять. Ладно… Ничего… Нам стоять ничего не стоит.

— Видел… — выдавил из себя он. — Часа два назад… И днем видел. Выходила из булочной.

— Из булочной? Не смеши… — развеселился Данилов. — Там под вывеской «Булочная» — публичный дом. «Вам булочку? — Пончик! — Пышечку? С пылу-жару? — С пампушечкой! — Пончик с пампушечкой?! Сумасброд!» — произнес он с ужимками на разные голоса, как это ему было свойственно.

— Глаз, видите ли, крайне ограничен в своих возможностях, — стал объяснять Сережечка. — Отпечаток на сетчатке дополняется воображением. То есть действительность частично является работой мозга. То, что мы не способны вообразить, для нас не существует. Чтобы кого-то в чем-нибудь визуально убедить, надо чтобы он сам сильно захотел этого.

Одному видится булочная, другому публичный дом. А третьему может быть библиотека, тоже публичная.

— Зрелище соответствует зрению. Тут не иначе черт вмешивается, — вмешался Данилов. — В силу скрытых от граждан инфернальных причин. При всем при том я подчеркиваю: чёрта нет.

— Увидеть значит поверить. Поверить значит увидеть, — продолжал гнуть Сережечка. — Математически логично. В этом мире все слишком подлинно. Я уверен, что и селениты есть, только селятся за пределами досягаемости органов чувств.

Селениты! Откуда узнал? С селенитами Павел очень даже близко знаком бывал. Когда до последней точки допивался.

— А причем тут селениты вообще? — спросил он, вновь начиная холодеть с ног.

— Видите ли, чувство есть посредник между объектом и разумом. Из-за чувства отвращения многие не видят их.

— Да, но… — хотел возразить Павел, но замолчал. Он собирался сказать, что никогда ничего, кроме отвращения к селенитам не испытывал. От него не укрылось также, что Сережечка передергивает, объединив в слове чувства два различных понятия: чувство-восприятие и чувство-страсть.