Михаил Ежов - Фаталист

Раевич исчез. Сторожа тоже не было. Наверное, они вышли вместе. Неважно. Главное, что теперь Вернер мог вернуться к работе. Он как раз намеревался провести вскрытие Грушницкого, когда явился москвич и нарушил его планы. Доктор приблизился к столу, на котором лежал труп. Он не был укрыт простыней – похоже, его тщательно осмотрели, да так и оставили.

Вернер случайно прикоснулся кончиками пальцев к металлическому столу и тут же отдернул руку: его неожиданно ударило током! Что за черт?! Доктор отвернулся, чтобы выбрать инструмент, подходящий для вскрытия грудной клетки. Он предпочитал классический Y-образный разрез сверху донизу. Он сложнее новомодного «от грудины до лобка», но гораздо удобнее при дальнейшей работе.

Вернер проверил винтовые распорки, которые требовалось вставить в разрез, чтобы ребра оставались открытыми. Кивнув самому себе, доктор взял ручную пилу и вернулся к столу.

Вначале он не понял, что изменилось. Просто почувствовал некую странность.

Осознание пришло через мгновение, когда Вернер встретился взглядом с Грушницким, чья окровавленная голова оказалась повернута набок.

– Что-то задумали, доктор?! – выплевывая сгустки крови, прошепелявил мертвец и начал медленно садиться. Его левая рука висела как плеть, зато другая двигалась вполне сносно.

Вернер попятился, споткнулся о столик с инструментами, опрокинул его и сам полетел на пол вслед за ним. Больно ударился поясницей и крестцом, но не мог отвести глаз от изломанного и покрытого кровью трупа, норовившего слезть на пол.

Грушницкий спустил ноги и попытался встать на них, но не удержался и рухнул вперед, едва не подмяв под себя Вернера.

Увидев его изуродованное лицо, покрытое ранами, обнажавшими череп, в каких-то двух футах от своего, доктор наконец закричал.

– Тсс-с-с! – брызгая слюной, прошипел Грушницкий и схватил Вернера правой рукой за горло.

Спустя пять минут Григорий Александрович вошел в дом Лиговских. Лакей доложил о нем и провел в гостиную, где ждала княгиня. Лицо у нее было взволнованное.

– Я рада, что вы зашли к нам, Григорий Александрович, – сказала она. – Мне нужно с вами поговорить очень серьезно.

Печорин молча сел в кресло. Он ожидал чего-то подобного.

Княгиня помолчала, не зная, с чего начать. Глаза ее покраснели, пухлые пальцы стучали по столу. Наконец она начала прерывистым голосом:

– Послушайте, мсье Печорин, я думаю, что вы благородный человек.

Григорий Александрович поклонился, одновременно и благодаря за лестное мнение, и соглашаясь с ним.

– Я даже в этом уверена, – продолжила княгиня, – хотя ваше поведение несколько сомнительно. Но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их-то вы должны теперь мне поверить. Вы защитили мою дочь от клеветы, стрелялись за нее. Следовательно, рисковали жизнью. Не отвечайте, я знаю, что вы в этом не признаетесь, потому что Грушницкий убит. – Она размашисто перекрестилась. – Бог ему простит – и, надеюсь, вам также! Это до меня не касается, я не смею осуждать вас, потому что дочь моя, хоть и невинно, но была этому причиною. Она мне все сказала… Я думаю, все. Тайная печаль убивает ее. Она не признается, но я уверена, что вы этому причиной. Послушайте, я хочу только счастья дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может поправиться: вы имеете состояние, вас любит моя дочь, я богата, она у меня одна… Говорите, что вас удерживает? Я не должна вам всего этого говорить, но я полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь… – Она заплакала.

– Княгиня, – сказал Григорий Александрович, – вы не богаты. Уже нет. Вы одалживались у ростовщика, и теперь дочь ваша в опасности. Скоро сюда прибудут полицейские, они должны охранять вас днем и ночью. Но не полагайтесь только на них. Не спускайте с дочери глаз, заклинаю вас. Особенно по ночам. Не позволяйте ей выходить из дома.

В продолжение этой краткой речи глаза у княгини становились все шире.

– Я не сошел с ума, – продолжал Григорий Александрович, – уверяю вас. Дело очень серьезное. Жизни княжны грозит нешуточная опасность. Думаю, я вполне доказал свою готовность защищать ее, так что слова мои не должны вызвать у вас сомнений. – Он встал. – Я не могу задерживаться дольше. Вряд ли вы позволите мне сказать последнее слово вашей дочери наедине, так что прощайте.

– Наедине?! – воскликнула княгиня. – Никогда! – Она поднялась со стула в сильном волнении.

– Как хотите, – ответил Григорий Александрович, собираясь уходить.

Тогда княгиня сделала ему знак рукою, чтоб он подождал. Она колебалась всего несколько секунд, а затем быстро вышла.

Минут через пять дверь отворилась, и вошла княжна Мэри. Как она переменилась с тех пор, как Печорин видел ее в последний раз, – а давно ли? Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась. Григорий Александрович вскочил, подал ей руку и довел до кресла. Сам он встал напротив.

– Сегодня ко мне в окно залетела маленькая птичка, – сказала вдруг княжна, не глядя на Печорина. – В народе, кажется, говорят, что это к новостям или переменам. Хорошим или плохим – не знаю. И вот вы пришли…

Они долго молчали. Глаза княжны, исполненные неизъяснимой грусти, искали в лице Печорина что-нибудь похожее на надежду. Бледные губы напрасно старались улыбнуться, а нежные руки, сложенные на коленях, были так худы и прозрачны, что Григорию Александровичу стало ее жаль.

– Княжна, – сказал он, – я над вами смеялся. Вы должны презирать меня.

На ее щеках показался болезненный румянец. Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукой, и Печорину показалось, что в них блеснули слезы.

– Боже мой! – произнесла она едва слышно.

– Вы сами видите, – сказал Григорий Александрович насколько мог твердым голосом, – что я не могу на вас жениться. Если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Вы сами видите, что я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь. Если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете, не так ли? – Печорин замолчал в ожидании ответа.

Княжна обернулась к нему бледная, как мрамор, только глаза ее сверкали.

– Я вас ненавижу! – сказала она.

Григорий Александрович не раз задумывался, отчего ему никогда не хотелось вступить в брак и обрести тем самым тихую жизненную гавань – по примеру многих и даже большинства. Наверное, потому, что понимал: он не ужился бы с этой долей. Он, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сроднилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце. Он ходит целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там, на горизонте, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани.