Григорий Гончаров - Бункер 'BS-800'/ der Fluch des Reichs.

— Но я не очень понимаю…

— Тут нечего понимать! — грубо оборвал её он. — От этих схем зависит, выберемся мы отсюда, или нет! Просто переводи, поняла? Как сумеешь, а там я уж сам как-нибудь докумекаю!

— Поняла; — тихо согласилась девушка.

— Вот, тут что написано? — спросил он, ткнув пальцем в какое-то обозначение на схеме.

— Здесь… — Света замолчала, задумавшись над значением слов, выведенных чёрным шрифтом на схеме. — Автономно работать! — вымолвила она, и лицо её озарилось каким-то внутренним светом.

— Молодец! — похвалил Наёмник. — А говорила, что не сможешь! А тут? — и он ткнул указательным пальцем, с чёрным следом от спускового крючка, в другое обозначение.

— Тут написано охлаждение, циркуляция; — ответила девушка.

Ей льстило, что она — хрупкая, молодая девушка, может удивить своими знаниями такого огромного, здорового мужика, который в своей жизни повидал многое, и казалось, знает всё обо всём.

— Отлично! — вновь похвалил он. — Это некоторые лампы, из тех, которые горели на пульте, — сказал он, повернувшись к остальным, — Получаться, что жив наш реактор, даже работает себе потихонечку!

Симак пригляделся к запутанному с виду чертежу того самого пульта, который был в застелённой комнате:

— А что здесь написано? — ткнул он пальцем на обозначение лампы, которая притянула его внимание слабым помигаванием.

Света на секунду задумалась, но Симак уже приблизительно понял смысл, скрытый за скупыми буквами чертежа. Он увидел надпись «X-1», «Х-2». В подтверждение его догадкам, Света перевела:

— Установка «X-1», «Х-2» подключена, автономная работа.

На несколько секунд все замолчали.

— Так что это за установка? — спросил Беркут у Наёмника.

— Не знаю, но думаю, именно в ней причина тому, с чем мы здесь столкнулись!

— Главное, есть шанс на то, что нам удастся пустить ток по проводам! — сказал Борис.

— Точно! — подтвердил Наёмник. — Я очень на это надеюсь!

— Слышь, ты, «Надежда»! — вдруг грубо окликнул Наёмника поплывший от выпитого спирта Терех. — Ты Андрюху хоть бы помянул, раз уж уберечь не смог! Вы же вместе воевали!

— Я тебе за «Надежду» кишки прямое сейчас могу выпустить! — прошипел Наёмник.

Все замолчали. Симак, поборов тупое безразличие, перехватил ствол своего «АКСУ», нарушив тишину лязгом затвора. Наёмник медленно перевёл взгляд на него:

— Ты куда вечно лезешь? Тебе что, по жизни надо больше всех? Ты бы меньше свою Алёну слушал — а то если за каждого подписываться начнёшь, то за их косяки тебе отвечать придётся!

— Мы вместе! И твои дела — это наши дела! Пока мы вместе, мы друг за друга отвечаем! Если начнём выпускать друг другу кишки, то мы только поможем этим тварям, которыми набит этот проклятый бункер!

Аскет ещё некоторое время пристально смотрел в глаза Симаку. Взгляд Наёмника был сосредоточенным, он создавал оцепеняющую иллюзию спокойствия. Но Симак знал, что это обманчиво-гипнотическое чувство является ложным. Он сделал полшага назад, для того, чтобы обрести достаточную дистанцию между готовым в любой момент перехватить ствол его «Калаша», Наёмником. Аскет чуть улыбнулся, заметив это движение:

— Правильно мыслишь, пацан! — он чуть расслабился, и повернулся к Тереху, который уже выпил половину спирта, который был во фляге Бориса. — Ты что зенки свои залил? Тебя такого, синюшного, даже этот завалит! — он презрительно пнул в ботинок всё ещё сидящего в углу Винта. — За метлой своей, впредь, следи — а то, я смотрю, гнилой базар у вас в моду входит! — он испытующе глянул на опустившего глаза Левинца.

Егерь ничего не ответил, он смотрел куда-то сквозь стену, забыв, о Наёмнике, забыв об опасности, и об этом проклятом бункере. Перед глазами его было лицо красивой женщины, с лучащимися добротой глазами. Она гладила его грубое, в морщинах лицо своими мягкими, тёплыми пальцами. От прикосновений этих по телу его проходила волна тепла, ему было хорошо, как никогда. Он видел свою жену, которую он очень любил. Они познакомились так, как в те времена знакомились многие: на танцах, под музыку Элвиса Пресли. Эта новая, удивительная музыка окутала их невидимым туманом, связавших их своим очарованием на долгие годы. Фонари летнего парка кружились вокруг них, разноцветными лампами. Он связал свою жизнь с армией — тогда, жёны гордились тем, что их мужья защищают Родину. Она ждала. Ждала его ночами, коротала время вышивкой и вязанием, в ожидании его возвращения после дежурств, вечных смен. И он был рад, когда отпросившись на несколько часов из части, он видел свет в единственном окошке, окутанного ночной мглой пятиэтажного дома. Он дарил ей цветы, пусть и не купленные за деньги, а по-хулигански сорванные прямо из клумбы в парке, через который лежал его путь из части к дому. С годами его любовь к жене не угасла, она лишь переросла в нечто большее, чем просто физическая привязанность к противоположному полу. Чувство, закрепившееся в его сердце, было большим, чем просто любовь.

Потом началась война. Нет, Левитан не призывал людей к самоотверженной борьбе — всё было тихо и просто. Начало войны для него ознаменовалось лишь радостными, чуть пьяными, голосами офицеров, в кабинете дежурного по части, из которого, — вопреки уставу, — в тот день тянуло табачным дымом.

Он не сказал об этом жене, не произносил это слово, синоним боли, потери, отчаяния и тупой обречённости, — неподвластной воле отдельно взятого человека. Уезжая, он узнал, что скоро станет отцом — окрылённый известием, он пытался отсрочить свою поездку — но было поздно, бюрократическая машина уже прихватила его своими железными зубьями за невидимую ниточку. Потом — тюрьма. Он помнил многое, что стоило бы забыть — он видел, как люди могут ненавидеть друг друга, он видел безжалостные глаза убийц. Люди били друг друга, кололи заточенными основаниями от алюминиевых ложек, резали вены, забивали друг друга смотанными в мокрые полотенца каблуками от башмаков. И он бил. И он колол. По-другому в том месте, в котором волею судьбы он оказался, было нельзя. Или ты — или тебя! Он хотел увидеть дочь, и поэтому выбрал первый вариант. Вернулся домой, она дождалась его. Они долго сидели и молчали на кухне, глядя друг на друга. Он пытался устроиться на работу — но сделать это теперь, после тюрьмы, было не просто. Ночью проработав грузчиком, он утром работал дворником, потом снова шёл разгружать вагоны. Страна горела огнём — всё катилось к чертям, в наступившей всеобщей суматохе, он зарабатывал, как мог. Потом он познакомился с Чехом — тот, тогда ещё, был мелкой сошкой, мотающейся по стране, и скупающей всё, что дёшево можно было купить. Но время шло, и Чех, взорвав своего «бугра» на воровском сходняке, в его собственном доме, занял его место. Он приблизил к себе Николая. По его просьбе, Чех устроил того работать Егерем — официально, для прикрытия перед женой — чтобы та не волновалась за своего мужа. На самом деле, Егерем он был только тогда, когда не надо было выбивать из кого-нибудь деньги, нужные слова, жизнь. У него была тяжелая работа, потому, что то, чем он занимался, часто шло в разрез с его собственными жизненными убеждениями — и ему часто приходилось перешагивать через себя.