Майкл Маршалл - Мы здесь

– Состояние это не перманентное, – продолжал свою мысль Роберт. – Оно нестабильно, и в первую очередь потому, что зиждется на эмоции. Некоторые из их числа – их называют Полыми – ближе других к тому, чтобы изойти. Они уединяются, дистанцируются от мира, часто обосновываясь на кладбищах, как будто смутно припоминая сам факт своего погребения, и желают воссоединиться с процессом перехода. Есть, наоборот, такие, которые даже не сознают, что умерли, – их кличут «незнайками». По другую сторону того спектра стоят Наконечники – сильные, прошедшие путь самопознания мертвецы, владеющие способностями полтергейстов воздействовать на объекты реального мира. Есть еще разряд особо неугомонных духов, их еще называют Странниками: они отличаются непоседливостью, нежеланием оставаться рядом с удерживающим их по эту сторону человеком. И наконец, есть Угловые, которые удерживаются на одном месте подолгу, словно привязанные к конкретной местности. Они распространяют послания среди остальных призраков. С некоторых пор среди всех этих душ наблюдается усиленное брожение. В сущности, мертвые были с нами всегда. И среди духов всегда были такие, кто сбился с пути, потерял ориентир. Ну а теперь, когда общество посбивало дорожные указатели, такое будет происходить все чаще и чаще.

– Одно дело, когда затычки на пути постижения смерти вышибает человек. А Бог? Бог разве не призывает их к себе, домой ? – допытывался я.

Джефферс поглядел на меня как на какого-нибудь ученика воскресной школы, который вроде как подавал надежды, но на поверку оказался полной бестолочью.

Мучительно хотелось курить, но за это меня, разнесчастного, вполне могли спровадить за шкирку по лестнице, так что лучше было не рисковать. А еще мне хотелось глубже во все вникнуть.

– Так, по-вашему, Райнхарт сколотил себе шайку призраков , которые воруют для него всякую дрянь? – решил я немного сменить тему.

– Да. Эти души – или « друзья », как они обычно себя называют, – находятся в моральной опасности. Многие могут все еще находиться здесь в результате, как бы это сказать, недостатков в своей жизни. И поощрять их на дальнейшие низменные деяния – значит обрекать их на неизбывное проклятие. Причем обрекать сознательно. Допустить такое я не готов.

– Как лицо, недавно поимевшее в этом плане опыт, – сказал я, – смею предположить: вариантов противодействия Райнхарту у вас немного. Если только вы будете крепки не только верой, но и кое-чем другим, может, и менее для вас привычным, но более действенным.

Мой собеседник потянулся к угловому столу, выдвинул его ящик и достал пепельницу:

– Вот, досталась от предшественника. Только откройте, пожалуйста, окно.

– Ух ты! – заценил я. – А как вы догадались?

– Людские чувства и желания зачастую зримы, – сказал священник. – А бывает, что и осязаемы. Это именно то, что я все это время пытаюсь до вас довести.

– Чего я все еще не понимаю, – сказала Кристина, – это почему некоторые из друзей работают на Райнхарта.

– Его основной контактер среди них – это тот самый Гользен. Время от времени многие из тех душ силятся превзойти друг дружку, приподняться в своем авторитете. Стремление в целом положительное. Вот только у Гользена оно приобретает… иную окраску.

– Иную в каком смысле?

– Как бы это сказать, хулиганскую. У душ в отношении себя бытует широко распространенное заблуждение. Самообман насчет «умозрительных друзей» – тот самый, о котором Лиззи рассказывала Кристине. К сожалению, она сама в него верит. Как и многие другие из их круга. Так вот, Гользен это заблуждение беззастенчиво эксплуатирует, так же, как и другие мифы и легенды, что за годы укоренились в их среде. В том числе и миф о земле обетованной.

– Как, – рассмеялся я, – у мертвых есть свои верования ?

– Соберите вместе всего троих, и уже к концу вечера их отношения будут основываться не на наглядном, а на чем-то предположительном.

– Ну а если они все же те самые, умозрительные ? – спросила Крис. – Или вы прямо-таки убеждены , что нет?

– Свои убеждения я вам уже изложил, – сказал священник, вставая. – У меня есть свободная комната. В ней никто никогда не жил, так что там довольно пыльно, но тем не менее милости прошу.

Мы с подругой переглянулись. Учитывая, что путь домой был нам заказан, мы, не сговариваясь, ухватились за это предложение.

– Спасибо, – с ходу поблагодарил я.

– Они мертвы, – добавил Джефферс бесстрастно. – Не верьте, если они говорят вам что-то иное. Иногда мертвые лгут.

Дэвид сидел спиной к стене. Он чувствовал запах чистого ковра (Доун продвинулась в своих действиях и вечером пропылесосила коробки – не демонстративно, но намек был понятен). Видеть писатель ничего толком не видел. Не потому, что была ночь и в той комнате стояла темень. И не потому, что там, в комнате, и днем-то смотреть особо не на что.

Просто он ничего не видел снаружи своей головы.

Вернувшись домой, литератор, само собой, попытался взяться за работу. Из чего, само собой, ничегошеньки не вышло. Тогда он еще почитал книгу Тальи, уныло убеждаясь, что чем дальше, тем лучше она становится. В стиле этой женщины сочетались своеобразие, прямота и простое удовольствие от созидания – это было нечто такое, что Дэвиду вряд ли удалось бы выработать или хотя бы перенять. У него все всегда неведомым образом усложнялось. Талья же дышала естественностью, а писала себе в удовольствие – можно сказать, по приколу. А для Дэвида акт воображения был чем-то заглубленным, несколько инертным. Такой уж он был, как видно, человек, что сказывалось и на писательстве: если сочиняешь сам себя, пишешь сам себя, с реальностью всегда приходится договариваться, а это усложняет процесс.

За ужином они с Доун разговаривали о всяких пустяках. Мыслями она, казалось, витала где-то не здесь, но на вопрос, все ли в порядке, ответила, что да, все замечательно. Быть может, переживала насчет беременности или беспокоилась, как продвигается его книга, но не решалась спрашивать: знала, что муж этого не любит и впадает при таких вопросах в уныние, особенно если дела идут так себе, а признавать этого вслух не хочется. Может, именно поэтому Дэвид в последнее время был как-то не в ладах с миром, из-за чего все казалось словно перекошенным, не на месте – даже положительные вещи и события. Например, когда идешь к банкомату и знаешь, что там на счету есть деньги, это приятно, но после такого долгого периода безденежья чувствовать себя платежеспособным было даже как-то странно.

То же самое было и с мыслями про Меджа. Писатель старался выбросить их из головы, силился убедить себя, что это ему не надо, а значит, иди оно все лесом. Не получалось. Это было все равно что пытаться вытеснить из ума назойливую мысль о неоплаченной налоговой квитанции – висит там, зараза, и никуда не девается. Ты делаешь вид, что все будет нормалек, и с остервенением думаешь о чем-нибудь другом – о чем угодно, только не об этом, – но оно остается все там же, в тревожном еканье нутра и ссутуленности плеч.