Мишель Грирсон - Становясь Лейдой [litres]

– Можно мне взглянуть на ваши руки, Питер? – Папа, кажется, удивлен. Но послушно протягивает руки вперед. Доктор поправляет очки, смотрит, прищурившись. – Гм. Я вижу только тюлений палец, но в легкой форме. Недавно били тюленей?

Папа убирает руки, скрещивает их на груди. Его лицо как закрытая дверь.

– Никогда. Я давно уже этим не занимаюсь. Пальцы, случается, опухают, когда тянешь сети.

– Мажьте камфорным маслом, оно хорошо помогает. – Доктор снимает очки и улыбается мне. – Сможешь сейчас растопырить пальцы? Гм. Поразительно. До меня доходили какие-то слухи, но я им не верил. Есть врожденный порок, называется синдактилия, сиречь сращение пальцев. Но он встречается крайне редко. Как давно у нее… такие руки?

– С рождения.

– Можно было бы провести операцию на сросшихся пальцах. Почему вы не обратились ко мне?

– Ее мать. Она… не посчитала необходимым обратиться к врачам, когда родилась Лейда.

Якобсен резко встает.

– Да, я понимаю. Насколько я помню, это были тяжелые времена для всей деревни.

Из-за меня?

– К счастью, прогресс не стоит на месте. Найка стала господствующим гласом разума. И слава богу. – Доктор хихикает. Папа чуть кривит губы, но не улыбается.

Папа садится на подоконник. Я бегу к нему, чуть не поскользнувшись на мокром полу. Он обнимает меня и сажает к себе на колени.

– Ох, мой крольчонок. Тише, малышка. Не надо плакать.

– Не знаю, что и сказать, Питер. Если честно, я в полном недоумении.

– Это просто врожденный дефект. Он ей не мешает, доктор. У нее ничего не болит.

Дефект ?

– Нет-нет, я сейчас не про руки. Удивительно, да, но все же не повод для беспокойства. Она, несомненно, здоровая девочка. Хоть и слегка маловата для своего возраста. Сколько тебе лет, дитя?

– Ей семь лет.

– Почти восемь, папа!

Я выскальзываю из папиных объятий и стою, выпрямившись в полный рост. Тяну шею, задрав голову к потолку. По шее стекают струйки воды, мне щекотно. Я быстро их вытираю и встаю на цыпочки.

– Восемь лет! Мы не можем позволить, чтобы почти восьмилетний ребенок растекался повсюду, да? – Доктор легонько щипает меня за нос и надевает очки. – Честно сказать, я озадачен всей этой… водой, если это и правда вода. За столько лет я ни разу не видел… Возможно, эта какая-то редкая патология, хотя я ни разу не слышал о чем-то подобном.

– Что за патология?

– Видимо, что-то врожденное. Хотя я не могу быть уверенным. Хотя…

– Что?

– Возможно, это всего лишь чрезмерная потливость неясного происхождения, хотя наверняка обусловленная некоей дисфункцией желез. Вряд ли это что-то серьезное, но, с другой стороны, обезвоживание – опасное состояние.

– Не может быть… я имею в виду, если столько воды… это просто не может быть пот.

– Чтобы что-то понять, нужно провести всестороннее обследование. Я не возьмусь лечить девочку без диагноза. А что касается вашей жены… меня беспокоит ее состояние.

Папа меняется в лице:

– Почему?

– По всем симптомам, у нее гипотермия, сиречь переохлаждение организма. У нее низкая температура, ее бьет озноб, ее кожа почти синего цвета. – Он глядит на меня, на мои руки, и тихонько откашливается. – Если бы я не видел Лейдину пигментацию, я бы сказал, что это синюшность, по-научному цианоз. Но, возможно, это что-то врожденное. В любом случае у нее низкий пульс, затрудненное дыхание. И, кажется, у нее были галлюцинации.

– Галлюцинации?

Доктор Якобсен поднимает очки на лоб и щиплет себя за переносицу.

– Как сие ни прискорбно, но галлюцинации довольно распространенное явление при гипотермии, так что все сходится.

Папа сидит, скрестив руки на груди.

– Она разговаривала во сне. Какие-то странные… обвинения, назовем это так за неимением лучшего слова.

– Обвинения? В чем?

– Ни в чем, Питер. Кого.

Папа судорожно сглатывает. Я смотрю на него и откуда-то знаю, что это связано с ним.

– Что она говорила? – спрашивает он.

– Возможно, это всего лишь остатки сна. Но она, кажется, убеждена, что вы у нее что-то украли.

– Что я украл? Что она говорила?

– Она заснула, потом резко проснулась и принялась утверждать, что вы забрали ее наследие, какую-то семейную ценность. Я попытался ее расспросить поподробнее, но она разрыдалась, а потом снова заснула, почти мгновенно. Возможно, она и вовсе не просыпалась и говорила во сне. Вероятно, ей что-то приснилось.

Я хихикаю, чтобы он понял, как это глупо.

Доктор улыбается:

– Кто поймет, что творится у женщины в голове? Уж точно не ее муж, Питер. Я сам давно перестал даже пытаться понять, за что жена очень мне благодарна. – Он качает головой: – Но меня беспокоит ее состояние, ее… неуравновешенность. Это может быть что-то серьезное. Вероятно, потребуется дальнейшее изучение.

– А Лейда? Ей тоже потребуется…

Я хватаю папу за руку. Нет, нет, нет!

– Да, мне кажется, это необходимо. Но это будет не сразу, сначала мне надо списаться со специалистами в клинике.

Папа сидит, сгорбившись на подоконнике. Я вытираю нос о его рукав, мои губы сочатся водой. Папа, не отдавай нас никому! Не давай им нас забрать!

– К сожалению, для нормального обследования их обеих придется поместить в клинику, причем довольно надолго. Может быть, на две недели. Может, на месяц и даже дольше. Вероятно, в разных палатах. Или в разных больницах. А пока все решается, я назначу Маеве предварительное лечение. Состояние ее здоровья внушает тревогу. Она не купалась в холодной воде? Причем достаточно долго? Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову: такое сильное переохлаждение может произойти, если человек проводит в холодной воде не один час. Хотя, если учесть состояние Лейды, здесь, возможно, есть связь.

Мама зовет меня из другой комнаты. Папа кивает: иди. Доктор снимает очки, достает из кармана платок, принимается их протирать. Я выбегаю из комнаты, когда он начинает перечислять, что надо делать: теплое одеяло, шею и голову укутать платком, нагретые камни под мышки…

– Что, мама? Зачем ты меня звала?

Она берет меня за руку. Ее рука еще холоднее, чем прежде. Кожа почти такая же синяя, как у меня. Мои пальцы так счастливы, что они лежат в маминой руке. Мы обе синие – мы близнецы. Как сестры, да, мама? Слова звенят у меня в голове, словно строчка из песни.

У нее старый, усталый голос:

– Надо спрятать нашу сегодняшнюю находку.

– Спрятать? Где?

– Не знаю, дитя. Где-то, где папа ее не найдет.

– Может быть, в швейной комнате? Он туда никогда не заходит.

– Нет, дитя, это слишком просто… Хотя, может быть, ты и права. Спрятать на видном месте. Возможно, это единственный вариант. – Она говорит еще тише, едва слышным шепотом: – Если со мной что-то случится… если папа меня увезет…