Эрика-Джейн Уотерс - Песнь призрачного леса [litres]

Затем вижу распростертое на столе тело маленькой девочки, сплошь покрытое осиными укусами. От былой красоты остались только длинные светлые волосы – остальное изуродовано. Бледную, словно водянкой раздутую, жалкую фигурку накрывает собой безутешная мать. Рядом стоит маленький Уильям, на лице его застыло жесткое выражение, а в груди, невидимая, уже поднимается черная, горемычная, безжалостная ненависть – к себе и к отцу. Тонкие руки, сжатые в кулачки, опущены по швам.

Прости, я виноват, прости, – завывает скрипка. Все это время она стенала об этом – без слов, но совершенно отчетливо. И как я только не разобрала? Я виноват .

Там, на чердаке, частью еще доступном моему зрению, у папы сжимаются челюсти. Вид у него – совсем как у Джесса, когда я спросила его, чем он заслужил тюремное наказание, – сердитый и пристыженный одновременно.

– Так это ты взял печенье. Ты, а не Брэнди, – восклицает тетя Ина, но в голосе ее нет осуждения – только удивление и сожаление.

Он кивает и с трудом заставляет себя вновь заговорить:

– Она побоялась брать его в одиночку. И я… я не думал, что кто-то заметит. Просто хотел ей помочь. Порадовать. А вместо этого послал на смерть. Надо было сказать… признаться… остановить его. – Папин голос срывается на фальцет и резонирует в моей голове.

Все эти годы он винил себя в гибели Брэнди. Все эти годы нес тяжкую, непосильную ношу. Бремя стыда. Даже представить страшно, каково это.

А Черный Человек мгновенно смекает, что мы теряем к нему интерес, переносим все внимание на папу, сочувствуем ему, вместо того чтобы проклинать. И монстр меняет тактику, увлекая нас все глубже в прошлое. Память переносится из дома в поле, где молния раскалывает могучий дуб. Уильям опрометью бежит прямо к нему, и его тяга, его… сопричастность опустошительной, разрушительной стихии так велика, что все мы отсюда, из комнаты, ясно ощущаем ее. Дерево разгорается ярким пламенем, почти плавится на глазах, и мальчик сознает: точно такой же силы ярость, невыносимая, всепоглощающая, сжигает его изнутри.

На землю падает огромная ветка – одна из немногих уцелевших, не изуродованных огнем частей погибающего организма. Уильям подхватывает ее и прижимает к груди, обжигает ею кожу, наслаждается болью. Мальчик клянется, что не струсит, заплатит за все и отца заставит заплатить тоже; если того посадят, то, когда он выйдет, сын не пожалеет его, сожжет заживо подобно тому, как природа сожгла этот дуб. А до тех пор станет повсюду носить с собою пылающие угли – в своем сердце и в сердце вот этой заветной деревяшки.

Скрипка раскаляется так, словно я играю не на ней, а на той самой горящей ветке, из которой она сделана. Непосредственно на адской ненависти , сообщившей ей магическое вдохновение и превратившей в волшебный инструмент. Тетя Ина говорила, что папа сотворил ее из скорби, но, боюсь, главными компонентами тут стали злое неистовство и стыд, великий стыд. Скрипка эта есть физическое воплощение муки, тоски, отвращения и страха. Слепок с папиного сердца.

Однако я все эти годы наблюдала за погибшим деревом и видела, что оно прекрасно! Следовательно, нечто прекрасное должно было передаться и инструменту.

– Папа, нет, ты не должен упрекать себя! – перекрикиваю музыку и бурю. – Отпусти от себя трагедию, оставь ее в прошлом! За все в ответе только твой отец.

Слезы, хлынув потоком, заливают призрачные щеки.

Я подаюсь всем телом к нему.

– Тебе корить себя за смерть Брэнди – все равно что Джессу упрекать себя в твоей. Ты ведь не винишь его? Тогда почему терзаешь себя из-за судьбы Брэнди? Твоя сестренка до последнего часа не сомневалась, что ты ее любишь, точно так же, как я твердо знаю, что меня любит Джесс.

Мне удается даже четко засечь момент, когда мои слова достигают цели. Волна облегчения омывает папино лицо. Дух падает на четвереньки, вся вина и боль как бы разом отлетают, покидают его.

И мы снова переносимся из ненастья в поле на тихий чердак. Грозные колдовские чары Черного Человека почти развеялись. Это был его последний козырь, и он – бит.

Чудно́. Раньше я думала, что если когда-нибудь решусь выступить против Чудища, если найду в себе такую силу и смелость, то шанс победить, разорвать его на клубы мрака, стереть в пыль и развеять по ветру мне даст только музыка. Воображение рисовало картины эпической битвы, формально бескровной, но не менее жестокой, чем на настоящей войне.

А оказалось – этим Черного Человека не возьмешь.

Теперь ясно: уничтожить его можно, лишь… отпустив.

Теперь, когда я вернула себе полную власть над скрипкой, можно снова перейти к «Я улечу».

Лица папы и тети Ины в мерцающем пламени свечей смягчаются, освобождаются от следов ужаса и ненависти, смертной любви и тоски.

Теперь мне открылось все. Я точно знаю, что надо делать. Курсы усмирения Черных Людей мною окончены.

– Произнесите его имя. Вслух, – призываю я своих самых родных людей, живую и мертвого. – Пусть предстанет в истинном обличье.

Нам остается только превратить его на минуту-другую в обыкновенного человека – точнее, в обыкновенное привидение, чтобы полностью очиститься от страхов, питавших чудовищное воплощение.

Больше я тут рассчитывала на папу, но, к удивлению, на мой призыв откликается дрожащий голос тети:

– Джордж. Джордж Стивен Кроуфорд. Так его звали все. Ну а мы – папой.

Черный Человек, разросшись к тому моменту до слишком больших для такого тесного помещения размеров, перестает копошиться. Замирает.

Тогда тетка заговаривает непосредственно с ним:

– Из-за тебя погибла моя любимая, незабвенная сестричка. Ты был нам отцом-мучителем.

– Но при этом – всего лишь обычным человеком, – подхватывает папа. – Жалким, мрачным и унылым. Тебе нет места в нашей семье. Ты лишился права называть ее своей.

Контуры фигуры Черного Человека как будто становятся четче, яснее под градом открытых обвинений со стороны дочери и сына. Еще минута – и я узна ю́ его. Это он – призрак, носивший при жизни одну со мною фамилию. В моих жилах течет его кровь…

Джордж устремляет взгляд на папу.

– Ты явился дать мне прощение? – В его насмешливом голосе слышна характерная хрипотца курильщика.

– Твоим поступкам нет оправдания и прощения, – отзывается папа. – Но и горячая ненависть с нашей стороны – слишком большая для тебя роскошь. Мы отпускаем тебя. Хоть на небеса, хоть в преисподнюю, хоть в свет, хоть во тьму – мне все равно. Ступай куда сможешь. Отныне ты не будешь мучить и преследовать живых.

Джордж оборачивается к дочери.

– И ты тоже отпускаешь, Ина? После всего, что я у тебя отнял?

Такого взгляда я никогда не видела у тети Ины раньше. Глаза ее горят кровожадным, убийственным огнем. Ей словно хочется сомкнуть руки на его шее и душить, душить… Но невозможно – он мертв, он за гранью ее досягаемости.