Эрика-Джейн Уотерс - Песнь призрачного леса [litres]

– Не так много отнял, как думаешь, – глухо, но храбро и решительно возражает она. – Но и того тебе не удержать. Я отмою, очищу от тебя этот дом. Клянусь: сотру всякую память о тебе с лица земли. Надеюсь, ты обратишься в ничто, в дуновение ветра, взметнешься потоком воздуха и сгоришь на солнце. И не будет тебе места в загробных мирах ни вверху, ни внизу, одна лишь пустота, небытие. Даже хуже небытия. – Тетя сплетает руки на груди. – Потешать твой призрак – больше не мое дело.

Вся темень давно уже сошла с Джорджа. Отлетели осы. Оставшееся имеет жалкий вид. Печальный, опустошенный, изможденный старик, едва ли тянущий на звание человека. Теперь он смотрит только на меня.

– Я никогда не хотел быть чудовищем.

В самой середине его души угнездилось адское изнеможение, неизбывная усталость от себя, застарелых скорбей, мира, где ему приходится против воли странствовать. Я отчетливо вижу это.

– Тогда не будь им. Ты причинил людям очень много горя. Попытайся хоть что-то исправить. А теперь иди. Отправляйся на покой, если, конечно, где-нибудь есть покой таким, как ты.

Джордж молча кивает. Весь боевой запал Черного Человека улетучился. И неудивительно: в сущности, собственной силой он никогда не обладал, а черпал ее день за днем лишь из нашего страха, нашей ненависти, нашей бездонной скорби. Теперь же ее даже на прощальную речь не хватит. Монстр исчезает. Как будто свеча потухла.

Из глаз тети Ины текут слезы, рыдания рвутся из ее груди, как будто раньше на ней лежал тяжелый груз, а теперь она может выплеснуть из себя все накопленное за тридцать лет. Папа наклоняет голову, смотрит торжественно-печально. До конца ли он себя простил, избыл ли чувство вины? Способен ли вообще человек, энергией чистого горя превративший обыкновенную скрипку в магнит для духов, залечить свою старейшую, глубочайшую рану?

От «Я улечу» без остановки перехожу к другой песне – к той, что дала мне имя, а его, надеюсь, заставит сейчас улыбнуться. Пусть споет ее для меня в последний раз.

И папа не подводит. Глаза его загораются – точно так, как встарь, и из призрачной груди вырывается голос, самый прекрасный из всех, когда-либо звучавших в этот мире, – по крайней мере, для меня. Этот голос по утрам будил солнышко, а ночью заставлял сиять луну. Он окрашивал собой каждый день моего счастливого детства и вызывал любовь ко всему огромному миру.

Четыре года назад он стих, но навсегда ему суждено умокнуть лишь сейчас. Больше он не вернется на землю.

И я впитываю в себя папин голос, и радость, и любовь, которые вложены в каждый слог чудесной песни. Но вот она завершается, и мне тоже пора опустить смычок. Темная магия скрипки избыта почти до конца. Но что-то мне подсказывает: дух не исчезнет просто так, с последней нотой. В его распоряжении останется еще несколько минут.

Беру папу за обе руки – они холодны, как у всякого призрака, но в остальном – такие же, как прежде. Слезы льются из его глаз, но это не слезы печали. Это слезы гордости и нежности.

Я перевожу взгляд на брата, любящего меня так же сильно, как отец, а может, и больше. Нельзя же оставить его навечно в неведении, в сомнениях, в раздумьях – прощен он или нет?

– Подойди, – говорю. – Попрощаемся с папой.

Джесс присоединяется к нам, и отец заключает нас в объятия – как в детстве, когда мы были маленькими и помещались в них лучше. Тесно-тесно прижимает к груди, а сам смотрит через весь чердак на тетю Инну.

– Пока, сестренка.

– Пока, Уилл. Я люблю тебя, – отвечает она голосом хриплым и нежным одновременно.

Потом папа слегка отстраняется от нас, чтобы вглядеться в наши лица, и у меня такое ощущение, словно не было этих четырех лет, словно он не умирал, я не вырастала большой, словно Джесса не сажали, а мне не приходилось копаться в темных семейных секретах и сражаться с чудовищем, порожденным ими. Я снова малышка у папы на ручках. И все хорошо.

Мне столько всего хотелось бы еще ему сказать. Задать столько вопросов. Но поздно – он уже ускользает, уплывает в иные края, освободившись наконец от гнета и груза прошлого. Он свободен.

– Мы тебя любим, – говорю. Пусть уйдет с сердцем легким и наполненным светом. – Ты дал нам все в этом мире.

– Я люблю вас, дети, – успевает сказать папа. – Я с вами навсегда.

Теперь мне остается лишь произнести те самые слова, которым он научил меня, когда мне было шесть:

– Возвращайся к себе и покойся с миром.

И от себя добавить:

– До встречи во снах.

– Выступает группа «Ветер в соснах», встречайте! – рокочет ведущий, и публика разражается шумными приветствиями, обычными в среде любителей блюграсса. Седар, светя во все стороны обезоруживающей улыбкой звезды родео, выводит нас на сцену: раскрасневшаяся Сара идет сразу за ним, потом Кеннет, Роуз, Орландо и, наконец, мы с Джессом.

Джесс у нас нынче вторая скрипка, играет на моем старом, купленном когда-то в ломбарде инструменте. Папин, прежде призывавший духов, теперь сделался самым обычным. Одержимость из него исчезла, волшебство умолкло. Чтобы брату было спокойнее, я все равно предлагала сжечь эту скрипку, но он сам сказал: не надо. Пусть радует живых. И еще выразил надежду, что я сумею «переплавить» темное прошлое нашей семьи во что-нибудь прекрасное. А под конец, пару недель назад, и вовсе всех удивил: попросился в группу.

Название выбирали долго и мучительно, целую вечность. Кеннет сперва предлагал «Говорящих с призраками», но получил за такую идею только подзатыльник от Седара. Орландо склонялся к экзотическому «Длиннокрылому лету», в честь официального символа Флориды бабочки Heliconius charithonia, или длиннокрылой зебры. Все согласились, что это звучит привлекательно, кроме Роуз, ей показалось – претенциозно и глупо.

Собственно, она отметала все варианты один за другим, и мы уже почти решились исключить ее из списка голосующих. Но однажды – репетировали в роще, прямо среди деревьев, под шепот привидений, на роскошном золотом ковре из опавших сосновых иголок – и Сару осенило:

– Эй, а знаете что? – вдруг ни с того ни с сего спросила она.

Все разом бросили настраивать инструменты и повернулись к ней. Лицо ее медленно расплылось в улыбке, ямочки на щеках заиграли.

– «Ветер в соснах»! – А глаза прямо сверкают. – Так и назовемся. Все, решено! Лучше не придумаем.

Роуз рассмеялась:

– Ну вот, первое предложение, которое хотя бы в ступор не вгоняет. Я – за, – и поцеловала Сару в щеку, прямо над пресловутой ямочкой, разбивающей людские сердца.

В прошлом месяце они «официально» начали встречаться – наконец-то набрались храбрости снова попробовать после первой, неудачной попытки трехлетней давности. Сарина вечная сдержанность и закрытость нисколько не мешает Роуз – ее собственной открытости, откровенности и прямоты с лихвой хватает на двоих, только ноги уноси. Сара, однако, их не унесла, поскольку влюбилась.