Джеймс Ганн - Чудеса магии

— В Венеции! Давно?

— Сегодня приехал.

Этот ответ должен был успокоить Прентиналью в двух отношениях: подтвердив неизменность моих чувств к нему и безукоризненность его бдительности. Если бы я уже пробыл в Венеции несколько дней, не встретившись с ним и не постаравшись дать знать о себе, — этим я оскорбил бы его дружбу и нанес обиду его любопытству. Заметьте, впрочем, что за время моего трехлетнего отсутствия он ни разу не справлялся обо мне. Для Прентинальи вы существуете только в Венеции. Стоит вам уехать — и вы перестаете существовать; вы воскресаете, когда возвращаетесь. Я вернулся — и воскрес. Он засвидетельствовал это вздохом облегчения и удовлетворенности.

— В добрый час. Надолго, надеюсь?

Я ответил неопределенным жестом. Из всех моих забот мне хотелось рассказать Прентиналье лишь об одной. В самом деле, к чему посвящать его в остальные? Зачем знать ему о моем страдании? Чем мог он помочь в моем горе? При всей его изобретательности и остроумии, что мог он придумать, чтобы освободить меня от самого себя? Какое заклинание могла дать ему его кабала, чтобы разрушить злые чары, державшие меня в плену? Все, что он мог для меня сделать, это — отыскать нужное мне убежище, где я мечтал в воображении вновь обрести мое ничем не омраченное венецианское прошлое, в котором занимал некоторое место и сам он, олицетворявший сейчас те приятные и живописные часы, когда мы почти каждый вечер собирались «под китайцем» в этом же самом кафе Флориан с Отто Гогенбергом и лордом Робертом Сперлингом. Это воспоминание дало мне средство прервать вопросы Прентинальи. Помнит ли он, как в последний мой приезд, весной, мы все, Гогенберг, Сперлинг, он и я, сошлись, чтобы обменяться новостями? В те времена Гогенберг и Сперлинг были оба влюблены в тень Катарины Корнаро, кипрской королевы, и оспаривали друг у друга ее благосклонность. По счастью, ссора их кончилась примирением в погребке Джакомуцци.

Напоминание о нашем маленьком флориановском кружке заставило Прентиналью рассмеяться.

— Как не помнить, милый друг, как не помнить! Бедный Гогенберг! Кончилось тем, что семьи потеряла терпение и отозвала его в свой богемский замок. Они перестали высылать ему деньги. Пришлось продать маленький дворец, отпустить доброго Карло и старика Пьерино, отказаться от ложи в театре Фениче и удалиться в этот чертов замок, полный подземных ходов и тайников, о которых он рассказывал нам такие чудесные истории. Бедный Гогенберг, — как он должен скучать там, стараясь за кружкой пива забыть равнодушие неумолимой кипрской королевы! А Сперлинг, напротив, окончательно поселился в Венеции. Он даже купил, вскоре после вашего отъезда, Каза дельи Спирити [10]и великолепно ее реставрировал. Да вы сами увидите, дорогой мой!

Каза дельи Спирити — дворец, расположенный около Сант-Альвизо, в той части лагуны, где она носит название «Мертвой лагуны» и где прилив почти не замечается. Это большое четырехугольное здание, давно необитаемое, потому что, говорят, его посещают духи.

— А как Сперлинг уживается с духами?

При этом вопросе Прентиналья внезапно принял встревоженный вид. Он задумчиво потер переносицу. Часто серьезность бывала у Прентинальи притворством, с помощью которого он подготовлял какой-либо комический эффект, но на этот раз он и в самом деле казался серьезным. Он подозрительно осмотрелся кругом, чтобы удостовериться, не наблюдает ли кто за нами. В этот поздний час кафе Флориан было пусто, но Прентиналья все же понизил голос.

— Дорогой мой, я не знаю, как Сперлинг уживается с духами, но вам не следовало бы шутить над этим, потому что здесь происходят вещи необычайные. Клянусь честью Прентинальи, можно подумать, что вернулись времена, когда добрый Карло Гоцци жаловался на проделки духов, не дававших ему покоя. Есть над чем подумать даже самым большим скептикам.

Он казался совсем серьезным, но я не доверял ему, зная его любовь к мистификациям.

— Расскажите же, Прентиналья, в чем дело.

Он снова посмотрел вокруг, словно желая удостовериться, что ничье нескромное ухо не подслушивает нас. Было ли это действительно предосторожностью или просто приемом, чтобы подстрекнуть мое любопытство? Наконец, он решился и, еще более понизив голос, заговорил с конфиденциальным видом:

— Вы знаете, я не очень люблю говорить о некоторых вещах с неверующими, но я вам слишком много уже сказал, чтобы остановиться. Да, здесь происходят вещи необычайные. Вы сами сможете судить. Вы не торопитесь возвращаться в отель?

Я качнул головой отрицательно. Он продолжал:

— Вы знаете Таддео Тальвенти, директора Городского Музея? Это человек холодный, молчаливый, робкий и совершенно лишенный воображения — есть такие люди в Италии. Три дня тому назад он позвал меня, чтобы посоветоваться по поводу затруднительного случая. Вы, конечно, помните в зале IV, той самой, где висит персидский ковер, подаренный Венецианской республике Шахом Аббасом, витрину с небольшим бюстом из мягкой пасты? Очаровательный маленький бюст восемнадцатого века, такой выразительный, такой живой!

Прентиналья подчеркнул слово живой .

Я его, действительно, хорошо помнил. Я часто любовался этим чудесным произведением, поражавшим меня своей тонкой артистичностью. Лицо бюста, изображавшего, несомненно, какого-нибудь венецианского патриция, неотразимо привлекало внимание. Оно было длинное, худое, аристократическое, с большим носом и чувственным ртом. Все в нем выдавало человека, жадного к наслаждениям и влюбчивого. Он без сомнения страстно любил роскошь, яства, цветы, женщин. Но кроме того в этом лице было выражение ненасытного любопытства. Что вызывало любопытство этого венецианского вельможи, тайны сердца или тайны Республики? Сколько утонченности в этих внимательных и пылких чертах! Какова была его жизнь? Каковы его приключения? Как его звали? Не раз спрашивал я Прентиналью о происхождении этого бюста. Прентиналья справлялся у директора музея, — я помню это хорошо, — но не мог получить нужных сведений. Никто не знал, когда бюст вошел в состав коллекций. Листок о его поступлении несомненно затерялся. В каталоге нельзя было найти никаких указаний. Все, что о нем можно было сказать, это то, что он уже давно стоял в витрине. Что касается личности оригинала, об этом тоже ничего не было известно. Незнакомца это, видимо, забавляло, о чем свидетельствовала его загадочная и тонкая улыбка. Все эти подробности пришли мне на память во время разговора с Прентинальей.

— Да, да, мой друг, я помню этот бюст. Это одно из тех лиц, на которых прекрасно можно прочесть старое венецианское лукавство, такое обходительное и осторожное, а также любовь к жизни изящной и исполненной страстей… Но что же с этим бюстом случилось?