Джеймс Ганн - Чудеса магии

Такое положение вещей продолжалось некоторое время. Меж тем, появления Винченте Альтиненго, в начале весьма краткие, становились все более продолжительными. Часто, при своих первых приходах, призрак с некоторым трудом принимал обличье и, достигши предела возможной для себя ясности, он рассеивался постепенно, тускнея прежде, чем исчезнуть. Теперь он гораздо быстрее приобретал облик реальности и сохранял его до той самой минуты, когда начинали гаснуть свечи.

Хотя я и быстро освоился с моим своеобразным посетителем, все же предо мной вставал один вопрос. Замечал ли Винченте Альтиненго мое существование? Мог ли он меня видеть так же, как я видел его? До сих пор ни один признак не позволял мне предположить подобное, но настала минута, когда стало возможным полагать иначе. В тот вечер Альтиненго прохаживался, заложив руки за спину; вся его фигура в тот вечер была видна особенно отчетливо. Внезапно он остановился, резко повернулся в мою сторону, сделал жест удивления и затем продолжал прогулку; но заметно стало, что он озабочен. Ясно было, что Альтиненго что-то смутило, и что, быть может, причиной его смущения был я.

Мысль эта не покидала меня и в следующие вечера, так как беспокойство Альтиненго усиливалось. Оно проявлялось в его взволнованном виде, во взглядах, бросаемых им в том направлении, где я находился, в некоторых его жестах и позах. Альтиненго следил за мной, то открыто, то исподтишка. Иногда он внезапно вставал с кресла, в которое только что уселся, несколько раз обходил комнату кругом, потом застывал на месте, насторожив зрение и слух. Не раз видел я, как он протирал глаза, точно человек, старающийся избавиться от обмана зрения. Но настал вечер, когда последние мои сомнения должны были рассеяться, и вот в силу каких обстоятельств.

В этот вечер Альтиненго довольно уже долго прогуливался по залу, как вдруг я увидел, что он направляется к одной из дверей. По его жестам я понял, что к нему вошел посетитель, и, хотя сам этот посетитель оставался для меня невидимым, мне стали ясны цель визита и предмет разговора. Речь шла несомненно обо мне. Альтиненго рассказывал о необыкновенных явлениях, которые ему приходилось наблюдать. Он отвергал возражения своего собеседника. Тот, по-видимому, пытался внушить ему, что все это — игра воображения, но Альтиненго качал головою, как человек, не желающий слушать никаких доводов. Альтиненго и я существовали друг для друга!

Следствием этой уверенности с моей стороны явилось сильнейшее желание войти в сношения с существом столь близким и одновременно столь далеким от меня, и мне казалось, что и Альтиненго хочет того же. Надо ли было удивляться взаимности наших чувств? Не свел ли таинственный случай нас вместе, меня, парижанина наших дней, и его, венецианца былых времен? Не было ли в этом некоего предназначения судьбы? Не оказались ли мы оба во власти таинственного стечения обстоятельств, пожелавших, чтоб этот старый заброшенный палаццо стал местом нашей встречи? Странное приключение, которое я, хоть и не был ничем к нему подготовлен, принял без всякого удивления… Да и почему бы мне было не принять его, раз оно пришло ко мне так просто, так естественно? Оно не было результатом вызывания духов или какого-нибудь колдовства. Несколько мелких, разрозненных фактов незаметно привели меня к нему. Зачем мне было от него уклоняться, раз оно само шло мне навстречу? И, наконец, разве для меня, гостя Винченте Альтиненго, не было долгом простой вежливости протянуть руку его тени?

Альтиненго смотрел на дело точно так же; в этом мне пришлось теперь убедиться. До сих пор он любил держаться в глубине комнаты, но теперь, с каждым вечером, он выходил все более вперед. Сейчас я его видел уже совсем близко. Целыми часами мы наблюдали друг друга, лицом к лицу. Лишь тонкий листок стекла разделял нас, и мы знали оба, что оно разобьется, ибо должно было разбиться. Это было несомненно, необходимо, неизбежно. Но кто из нас двоих сделает решительный шаг? Альтиненго или я? Призрак или живое существо? Кто из нас двоих окажется более смелым, — вот вопрос, который мы взглядами задавали друг другу, стоя лицом к лицу, каждый в своем собственном мире, меж тем как позади нас, в огне свечей, великолепное и причудливое убранство старинной лепки и фаянса сияло переливами золота, а над нашими головами высился на изъеденных временем сваях древний дворец Альтиненго, зыбкий в своей ветхости; а в это время, снаружи, таинственная ночная Венеция, хрупкая, запутанная, чудесная, возносилась над собственным отражением, удваивая мозаику своей архитектуры в зеркале окаймляющей лагуны и своих внутренних, извивающихся тысячью каналов вод, — Венеция, над которой блистал, подобный кусочку перламутра в полу дворца, ущербленный диск сверкающей луны…

С каждым вечером неизбежное событие приближалось. Оно занимало все мои мысли, заполняло меня целиком. Я совершенно забыл обо всем, что не касалось Альтиненго. Я забыл о себе самом. Если бы меня спросили, почему я живу в Венеции, запрятавшись в старый палаццо, и какие обстоятельства привели меня сюда, я бы наверное не мог ответить. Но никто не задавал мне вопросов. Никто не приходил развлечь мое одиночество. Лишь несколько незначительных фраз, которыми я ежедневно обменивался с синьорой Вераной, нарушали окружавшее меня молчание; а за окном в это время гудел сильный ветер, вызывающий осенний прибой, от которого вздуваются венецианские каналы и вода заливает ступени набережных, забирается в порт и проникает в вестибюли палаццо, меж тем как дуновение бури колеблет их высокие трубы и сотрясает деревянные остовы балконов. Прибой, столь иногда сильный, что волны покрывают мол и разливаются по Пьяцетте, обращая площадь Сан-Марко в озеро с маленькими волночками, по которым словно плывет, как Букентавр [30]из мрамора и эмали, византийский корабль апостолической базилики; соленый прибой, могучее дуновение моря, которое Лев на порфировой колонне вдыхает своими жадными ноздрями и от которого трепещут, в воображаемом полете, его бронзовые крылья…

Но что мне было до всего этого? Лишь одно занимало меня: кто из нас двоих, Альтиненго или я, сделает решительное движение, которого ждали мы оба, ибо мы оба желали его, ибо мы оба его желали и ждали, и он, и я! Наши лица почти соприкасались, наши взоры влеклись друг к другу навстречу с бесконечным любопытством, наши руки искали друг друга. Кому же суждено осуществить это чудо, Альтиненго или мне, или, наконец, простому случаю?

. . . . . . . . . . . .

Я пробудился после необычайного сна. Мне казалось, что он был очень долгим, гораздо дольшим, чем сон одной ночи. Глубокий, бездонный, он был полным прекращением моего бытия. Все было усыплено во мне, — мое тело, моя кровь, моя память, настоящее, прошлое. Из глубины этого сна я поднимался медленно, как из бездны, постепенным восхождением; вот я коснулся поверхности, вот я возвращаюсь к жизни. Я еще не живу, но сейчас начну жить. Скоро я смогу открыть глаза, пошевелить ногой, сделать движение, заговорить.