Джеймс Ганн - Чудеса магии

Это повторялось настолько часто, что я стал стараться не подвергать себя такой опасности. Мало-помалу я отказался от обедов в траттории, и с той поры повел существование совершенного затворника. Окончив утренний туалет, я покидал свою комнату с мифологическими медальонами и мозаичными гирляндами и располагался в лепном зале. Синьора Верана разводила огонь в камине желтого мрамора. Длинные поленья были сложены на мозаичном полу в достаточном количестве, чтобы поддерживать пламя в течение дня и части ночи; ибо по вечерам я засиживался там долго. Время проходило в нескончаемой мечтательности, среди которой я забывал бег часов. Синьора Верана была единственным существом, нарушавшим мое одиночество; но я почти не замечал ее присутствия. Я никого не принимал у себя, в палаццо Альтиненго. Прентиналья и лорд Сперлинг не возвращались; без сомнения, они все еще путешествовали в Сицилии. Прентиналья ни разу не дал мне знать о себе. Все же порою раздавался звонок. Почтальон от времени до времени приносил мне письма из Парижа. Я не мог не сообщить своего адреса моему врачу, доктору Ф., и двум-трем друзьям. Почтальон опускал письма в предназначенную для этой цели корзину, которая висела на конце веревки, спущенной из окна моего вестибюля на маленький дворик, — венецианский обычай, которым я тоже пользовался.

В общем, я довольно хорошо переносил свое почти абсолютное одиночество, обусловленное моим затворническим существованием в палаццо Альтиненго. Впрочем, если бы даже здоровье и позволяло мне посещать то место Венеции, «где все встречаются», именно площадь Сан-Марко и ее кафе, как я делал это в течение первых недель пребывания, — одиночество мое мало бы нарушилось. Я всегда избегал в Венеции завязывать знакомства. Мое общение ограничивалось там Прентинальей и лордом Сперлингом. Что до парижских знакомцев, то время года в достаточной мере от них меня ограждало. Парижане — сентябрьские гости. В половине октября даже самые упорные из них уезжают. А в ноябре Венеция вновь становится всецело венецианской.

Я, конечно, воспользовался бы этой безопасностью, если бы душевное и телесное состояние мое было иным. Я наслаждался бы переулками, площадями и каналами города, а также лагуной, со всей прелестной и меланхолической их красотой, столь пленительной в позднюю осень. Я хранил много бесценных воспоминаний о таких днях, и мне приятно было бы вновь пережить их. Я достаточно знаком был с Венецией, чтобы знать, насколько неисчерпаемы ее разнообразные наслаждения. Я знал, что в ней самое великолепное и самое интимное, знал все ее прославленные места и сокрытые уголки, весь ее блеск и все ее тайны. Но сейчас я еще не чувствовал в себе сил вновь отдаться былым впечатлениям. Немного позже, думал я, быть может, я смогу вернуться к менее замкнутому существованию.

А пока что, не являлось ли для меня самым лучшим — не покидать вовсе дворца Альтиненго?

К чему совершать эти бесцельные прогулки, неизменно кончающиеся приступом бесконечно мучительной тоски? Не лучше ли проводить дни около пылающего камина, читая или предаваясь мечтам в этом причудливом и прелестном зале, где тишина нарушалась лишь потрескиваньем дров или неясными, еле уловимыми звуками, — таинственными признаниями, загадочной речью этой тишины?

Как только я принял такое решение и перестал насиловать свою волю, я тотчас же ощутил облегчение. Вся тревога моя рассеялась. Освобожденные от смущавшей их заботы часы потекли с необычной быстротой, в такой степени, что вскоре я даже забросил чтение. Я более не раскрывал тех немногих любимых книг, что привез с собой из Парижа. Я едва пробегал глазами получаемые из Парижа письма. Что до ответа на них, то он оставался в области неопределенных планов и откладывался со дня на день. Я не осуществил своего намерения написать Прентиналье, чтоб сообщить ему о своем интересном открытии относительно бюста из Городского музея и об установлении личности модели его, любопытным образом удавшегося мне благодаря находке портрета в одной из запущенных комнат палаццо Альтиненго. История с исчезновением бюста, одно время занимавшая меня, теперь утратила для меня интерес. Я больше не думал о ней, она перестала занимать мое воображение.

В связи с этим я должен даже отметить такую любопытную подробность. Когда я еще интересовался этой историей, всякий раз, как мне случалось напряженно подумать о незнакомце из Городского музея, он вставал в моей памяти с крайней отчетливостью, но при этом образ его претерпевал, как я уже говорил, некоторые изменения, главное из которых состояло в том, что он вырастал почти до натуральных размеров и восполнялся некоторыми частями тела, но всегда так, что целиком я его все же не видел. Теперь эти явления зрительной иллюзии почти совершенно прекратились, и прекращение их — что достойно быть отмеченным — наступило с того самого дня, когда случай открыл мне имя незнакомца, начертанное на старом холсте, который был запрятан в чулане палаццо Альтиненго. Удивительное совпадение, сделавшее меня обитателем одной из частей его дворца, вместо того, чтобы увеличить мой давний, а затем, обновленный интерес к этой личности, долгое время бывшей для меня загадкой, напротив того, рассеял во мне всякое любопытство в отношении него. Вопросы, которые я столь часто задавал себе о нем, более не тревожили меня с тех пор, как я узнал, что моделью бюста был Винченте Альтиненго, тот самый, портрет которого погибал в сырости глухого чулана, куда я зашел благодаря небрежности синьоры Вераны.

Было, однако, нечто такое, что вызывало во мне к нему расположение. Я был ему признателен за то, что он украсил чудесной лепкой в стиле барокко зал, ставший усладой моей жизни. Я уже говорил, до какой степени, с того самого мгновенья, как синьора Верана ввела меня в mezzanino, этот великолепный и причудливый зал очаровал меня своим оригинальным убранством, красками и деталями орнамента. И это очарование не переставало расти. Оно было единственным развлечением моей затворнической жизни. Сколько часов провел я, рассматривая в мельчайших подробностях вязь арабесок, контуры лепки, рисунок мозаичного пола! Я помнил в точности все места, где были вкраплены кусочки перламутра среди кубиков мозаики. Я изучил игру дневного освещения и пламени свечей на прелестных панно с золочеными фигурками. И знал, как сияли эти принцессы и мандарины в зависимости от часа дня, знал все их переливы и отблески. Я мог зарисовать их на память, гак же, как фигуры на плафоне, или раковины, окружавшие маленькие зеркала в стиле рококо над камином.

Но среди всей этой декорации, столь причудливой и любопытной, меня особенно привлекала одна подробность. Я уже говорил, что в лепном зале было три двери, каждая из прекрасного узловатого дерева рыжеватого оттенка. Две из них, расположенные против окна, выходили в вестибюль. Третья, которая вела в комнату с мифологическими медальонами, приходилась как раз против высокого зеркала, о котором я уже упоминал, и которое симметрическим отражением создавало четвертую дверь в таком же мраморном обрамлении. Итак, этой четвертой иллюзорной дверью служило большое зеркало, по своим размерам являвшееся шедевром венецианского мастерства. От времени оно приобрело изумительный, непередаваемый оттенок глубоких, как бы подземных вод, и все образы, в нем возникавшие, были окутаны сумеречным туманом, казались чем-то таинственным и далеким. Огни в нем отражались словно затуманенными. Все рисовалось в нем значительным и отдаленным, словно доходящим из глубины потустороннего.