Джеймс Ганн - Чудеса магии

Это свойство его под конец совершенно подчинило меня своему обаянию. В течение долгих часов мечтательности, заполнявшей мои одинокие дни, взоры мои с жадной и все возрастающей пытливостью влеклись к странной перспективе в мраморном обрамлении, где вместе со мной самим отражалось все это удивительное старинное убранство, созданное по прихоти владельца, носившего еще его имя древнего дворца, светлой милости синьора Винченте Альтиненго, того самого, чье загадочное и насмешливое лицо с зорким взглядом, поистине, чудесный случай позволил мне дважды признать — в бюсте Городского музея и в портрете, заброшенном в чулане…

Вечер, в который произошло «событие», послужившее началом целого ряда явлений по меньшей мере странных, ничем не отличался от других. Чтобы убедить себя в том, что я храню ясное сознание всего случившегося и что воспоминания мои отчетливы, привожу точную дату: это произошло 27 ноября. Добавлю к этому, чтоб доказать, что я не утратил чувства реального, подробнейшее описание того, как я провел этот день. Я встал утром в обычный час, то есть, довольно поздно. Меня разбудили шаги синьоры Вераны в лепном зале. Она пользовалась моим долгим сном, чтобы произвести там уборку, развести огонь в камине и подать на стол утренний завтрак. Сделав это, она стучала мне в дверь и затапливала камин в туалетной комнате. Я вставал, надевал пижаму и шел выпить чашку шоколада; за это время Верана убирала мою комнату и приносила теплой воды.

После этого я не видел ее до часу дня, когда она приносила мне второй завтрак, с которым я управлялся без ее помощи и остатки которого она убирала, когда подавала мне обед…

В этот день все шло обычной чередой. Встав с постели, я прошел в лепной зал. Огонь пылал в камине; я подбросил полено, ибо было холодно, хотя день обещал быть прекрасным. За окном виднелось ясное голубое небо. Воздух должен был быть чист, потому что колокола Кармини и других соседних церквей звучали звонко и отчетливо. Меня забавляло угадывать их по тембру. Я мог различить колокола Сан-Себастьяно, Фрари, Арканджело Рафаэле. Колокола Кармини, с их слегка надтреснутым звуком, были так близки, что я не обращал уже на них никакого внимания. Но порою ветер доносил до меня более отдаленный звон, и я не был уверен, откуда он исходит. Воздух Венеции полон причуд. В нем так же переплетены воздушные течения, как в самом городе сеть морских каналов.

Единственным эпизодом этого дня, случившимся в два часа пополудни, была ссора лодочников. Две тяжелые баржи, одна нагруженная фруктами, другая досками, столкнулись на канале Санта-Маргерита; это были две большие баржи, черные и грузные, с красными резными украшениями на корме у каждой. Толчок был довольно сильным, и оба barcaroi, стараясь разнять баржи, ругались ожесточенно. Можно было думать, что дело дойдет до драки между ними, но противники ограничились звучными обоюдными проклятиями, которым вторила ожесточенным лаем большая собака на одной из барж. Во мгновение ока Фондамента Фоскарини, Кампо деи Кармини и мостик над каналом покрылись зрителями: тут были дети, женщины в шалях, случайные прохожие. Ссора разгоралась, как вдруг, без всякой причины, пришла к концу, быть может, потому, что оба молодца исчерпали свой словарь ругательств. Как бы там ни было, освободившиеся баржи тихо пустились далее в путь. Только еще некоторое время слышался лай собаки. Толпа рассеялась, и пустынный канал погрузился в безмолвие.

Наступившая тишина не нарушалась до самой ночи. В течение всех последующих часов я не слышал ничего, кроме привычных шумов: звук скользящей по каналу гондолы или баржи, шаги по плитам Фондамента, женские и детские голоса, крики бродячих продавцов, свистки и сирены пароходов на канале Джудекки, к которым примешивался таинственный шорох всего недвижного, — эти вздохи и трепет тишины. Так продолжалось вплоть до минуты, когда я поднялся с кресла, чтоб зажечь новые свечи в канделябрах, вставленные, как обычно, синьорой Вераной…

Я уже говорил, что каждый день ожидал этого мгновения с некоторым нетерпением. Бесспорно, я любил игру дневного света на благородных и очаровательных лепных украшениях, но я предпочитал ей прихотливость ночного освещения. Китайские сцены фаянсовых панно, с их принцессами и мандаринами, паланкинами и пагодами, птицами и цветами, выступали тогда во всей своей причудливой прелести. Старинная позолота оживала, и комната вся наполнялась атмосферой таинственной пышности. Крапинки перламутра в мозаичном полу сияли нежно, подобно свечению моря. Пламя очага сливалось с пламенем свечей, и я следил за колыханьем огня с никогда не утомлявшимся вниманием и любопытством.

Но вскоре, несмотря на удовольствие от подобного созерцания, взор мой перешел к большой зеркальной двери. В тот вечер, о котором я рассказываю, все шло обычным порядком. В камине пылали дрова, в канделябрах горели свечи, и высокое зеркало, как всегда, отражало в своей отдаленной и тускло освещенной глубине великолепное и затейливое убранство зала, казавшегося еще более своеобразным в своем отражении. Я довольно долго наслаждался этим зрелищем. Лишь на несколько минут оторвался я от него, чтобы наскоро подкрепиться пищей, после чего вновь погрузился в мечтательность, длившуюся обычно до тех пор, пока догоревшие свечи не возвещали часа сна.

Как раз одна из свечей и вывела меня из состояния полудремоты, которой я предавался с открытыми глазами… Меньших размеров, чем другие, вероятно по ошибке попавшая в пачку, своим потрескиванием она обратила мое внимание на то, что почти совсем догорела и что от ее умирающего пламени грозит лопнуть стеклянная розетка на канделябре. Я поднялся, чтобы погасить ее.

Свеча эта помещалась как раз справа от ложной двери. Едва я сделал шаг вперед, как заметил нечто необыкновенное. Я, как всегда, увидел в зеркальном отражении весь лепной зал. Я видел панно, канделябры, камин, мебель, — я не видел только самого себя. Зеркало, дававшее отдаленный, но точный образ всех окружающих вещей, не отражало лишь моего собственного.

Изумление, вызванное во мне этим своим отсутствием, на минуту приковало меня к месту; затем я сделал еще шаг вперед. В отраженном зале меня по-прежнему не было. Я подошел еще ближе, пока не коснулся стекла рукой. В нем не отразились ни рука моя, ни лицо, ни тело. Зеркало считалось со мной не больше, чем если б я стал тенью, бесплотной, прозрачной, нематериальной. Видно было лишь блестящее, причудливое убранство, среди которого я был непризнанным гостем.

И все же я был живым, несомненно, живым. Я дышал, двигался. Это не был сон. Я, именно я стоял перед стеклянной дверью, в которой я прежде много раз видел свой образ среди предметов, со всей точностью отраженных в ее далеких глубинах. Я был все тем же, и ничто не изменилось вокруг меня. Свечи горели в канделябрах, в камине пылал красный огонь. Палаццо Альтиненго был все тем же палаццо Альтиненго, и Венеция — прежней Венецией. И однако же, мне приходилось сознаться, что я внезапно стал существом исключительным, и что этот день, до той минуты мне казавшийся совершенно обыкновенным, ознаменовал мой переход в парадоксальное существование, — как если бы эта зеркальная дверь явилась эмблемой магических врат, чрез которые вступают в мир таинственный и непостижимый, врат, у порога которых стоял сейчас я, не подозревавший до сей минуты, что мне предназначено подобное.