Джеймс Ганн - Чудеса магии

И в самом деле, я нимало не был подготовлен к тому, чтоб стать для самого себя фантастическим существом. Никогда не подумал бы я, что со мною может случиться нечто такое. Мой ум никогда не отличался любопытством к сверхъестественному. В моей жизни никогда не бывало ничего чудесного, в обоих смыслах этого слова… Мои радости, печали, занятия были всегда самыми обыденно человеческими, и вот — я вдруг превратился в героя арабских сказок!

Такое превращение должно бы было вызвать во мне глубочайшее изумление. Напротив того, я отнесся к нему без всякого волнения, а с таким спокойствием и равнодушием, какие были бы понятны, если бы описанный случай был единичным и его можно бы было объяснить минутным оптическим обманом. Но дело обстояло не так. Явление продолжало повторяться при обстоятельствах настолько тождественных, что приписать его случайной иллюзии было невозможно.

На следующий день утром, как только я встал, первой моей заботой было пойти заглянуть в зеркало, которое накануне так странно отказывалось дать мое отражение. Оно послушно предъявило мой образ в своей зеленоватой глубине. Произведя этот опыт, я вернулся к обычному распорядку дня и только попросил синьору Верану приобрести для меня маленькое ручное зеркало, которое она и принесла мне после завтрака. После ее ухода я продолжал читать и мечтать подле камина, изредка бросая взор на магическую дверь. Каждый раз я себя там видел. Постепенно стало смеркаться, и настал час, когда я зажигал свечи. Я не спеша занялся этим. Таким-то образом я обошел весь зал и затем вернулся к «двери». Ее зеркальная поверхность отражала пустой зал.

Три вечера подряд я повторял опыт. В продолжение дня большое зеркало принимало мой образ, но по вечерам отвергало его. Однако, ручное зеркальце, купленное мне синьорой Вераной, вело себя иначе. Оно никогда не отказывалось отражать меня. Итак, причиной явления не был обман зрения. Но от этого оно становилось еще более странным. Почему именно, как только наставал вечер и загорались свечи, стеклянное панно ложной двери повторяло каждую подробность из окружавших меня вещей и лишь мне одному в этом отказывало? Почему такое исключение из физического закона, исключение, которое не могло иметь иной причины, кроме некоей таинственной воли, остававшейся для меня непостижимой?

Лишь на четвертый вечер я начал понимать, что собственно происходит. В этот четвертый вечер к явлению, которое я в точности описал, присоединилось другое, еще более странное. Как и в предшествующие вечера, я, зажегши свечи, сел в кресле у камина. Я оставался так некоторое время, зажав голову руками, как вдруг нечто в роде инстинктивного любопытства известило меня, что сейчас случится что-то интересное. Что именно, я не мог себе сказать, но у меня явилось отчетливое предчувствие, столь отчетливое, что взор мой устремился на зеркальную дверь в уверенности, что там-то и произойдет предчувствуемая мною неожиданность.

Я не ошибся: в глубине лепного зала в отражении выступал облик, пока еще неясный и туманный, но только не мой, ибо он двигался, в то время как я стоял на месте. Эта человеческая фигура замещала мой отсутствующий образ; я это понял еще лучше, когда она начала проясняться. Постепенно образ стал настолько отчетливым, что я мог различить человека, представшего мне. На нем были длинный плащ и короткие штаны, а на голове поверх парика треуголка, но лица еще не было видно. Его словно заволакивало облако, в то время как все остальное, сероватого оттенка, обрисовывалось с достаточной четкостью. Человек стоял в позе некоторой нерешительности. Он похож был на путешественника, возвратившегося домой после долгого отсутствия. Внезапно он сделал движение, поднеся руку к лицу. Тогда я увидел, что то, что казалось мне раньше облачком, было одной из карнавальных масок, какие в старину употребляли венецианцы; но еще прежде, чем он снял ее, я угадал, кто был мой ночной посетитель. Не должен ли я был и в самом деле поджидать его появления, возвещенного столькими знаками? С первого же вечера по моем прибытии в Венецию, когда я сидел «под китайцем» у Флориана, слушая рассказы Прентинальи, — не бродил ли он уже вокруг меня? Не он ли захотел, чтоб я поселился в его собственном дворце? Не он ли сам открыл мне свое имя? Не меня ли избрал он среди всех других, чтобы явить мне свое существование? Все это я так глубоко ощутил в тот день, что уже не испытал никакого удивления. Не было ли справедливо ему вновь вступить в обладание прекрасным лепным залом? Мне оставалось лишь низко поклониться ему и сказать: «Привет нам, Винченте Альтиненго, привет вам! Добро пожаловать в ваш собственный дом!» Теперь, когда он снял маску и лицо его стало ясно видным, не могло уже оставаться никакого сомнения. Винченте Альтиненго был очень похож на оба свои изображения — в бюсте и на портрете. Передо мной стоял поистине Винченте Альтиненго, в глубине зеркала, где его образ вытеснил мой. Это он стучал ногами по мозаичному полу с крапинками перламутра, он, лишенный красок, невесомый, почти еще нематериальный; и его присутствие казалось таким и простым и естественным, что я и не старался понять его смысл и таинственную цель.

Винченте Альтиненго появлялся в зеркале высокой двери не каждый вечер в одинаковом виде. Он всякий раз дожидался часа, когда я зажигал свечи, но представал предо мною не всегда в табаро, с треуголкой на голове и с лицом под маской, как в первый раз. Иногда он сидел, опершись локтем о стол; иной раз стоял у окна и как будто смотрел на улицу. Довольно часто случалось ему прохаживаться вдоль и поперек зала с видом человека, погруженного в размышления. Это разнообразие положений было не единственным новым явлением. Происходило еще другое изменение, которое сказывалось с каждым днем все сильнее. Именно, мало-помалу стала меняться степень плотности образа. Вначале, как я сказал, тень Винченте Альтиненго казалась чем-то нематериальным, невесомым, и притом была бесцветной, туманно-сероватого оттенка; но вскоре мне начало представляться, что она приобретает вес и становится более вещественной. В то же время она стала окрашиваться в цвета все более реальные, пока еще очень бледные, но уже заметно различавшиеся между собой. Винченте Альтиненго, по мере того, как происходило это изменение, все менее и менее начинал походить на призрак. По истечении некоторого времени я уже мог различать оттенки тонов его одежды и характер материи. Лицо и руки понемногу становились как у живого.

Я с интересом следил за этим. С любопытством и вниманием, ставшими уже привычными, я рассматривал своего ночного приятеля. Я наблюдал, как он прохаживается в глубине высокого зеркала. Он жил в своем одиночестве, как и я в моем; мы пребывали лицом к лицу, и лишь тонкая пластинка стекла разделяла два мира нашего обоюдного одиночества.