Джеймс Ганн - Чудеса магии

Первое время, когда я еще только начал предаваться этому странному занятию, мысль мою занимали более всего подробности исчезновения бюста. Я делал всевозможные предположения, чтобы объяснить, как можно было осуществить подобную проделку. Некоторые из них, весьма сложные, не были бы недостойны наших лучших детективных романов. Но я тщательно исключал из них всякий фантастический элемент, ибо, как уже говорил, я был весьма мало склонен допустить вмешательство сверхъестественных сил, на участие которых в этом деле намекал милейший Прентиналья. Я не придавал веры такой чепухе и предпочитал доискиваться, с помощью какой хитрости ловкому вору удалось завладеть этим произведением, которое всегда восхищало меня как мастерством своим, так и чертами лица оригинала, столь живыми и характерными. И вот, постепенно само лицо это вытеснило в моих мыслях приключение, постигшее ее изображение. Кто был он, этот безыменный венецианец? Как протекла его жизнь? Эти вопросы задавал я себе еще тогда, когда, бывало, любовался в витрине музея насмешливым, чувственным и тонким выражением лица незнакомца; теперь же, с некоторых пор, я возвращался к ним с большей настойчивостью и более страстным любопытством. И чем чаще я вопрошал себя, тем определеннее возникало во мне странное явление, которое я сейчас постараюсь описать.

Когда у Флориана мой друг Тиберио Прентиналья упомянул об исчезновении бюста, предо мной со всей отчетливостью встал точный образ этого бюста. Мне представились его ироническое и умное лицо, очертание носа, рта и всей головы, выражение глаз. Но образ, который во мне возникал, не превосходил своей отчетливостью тех, которые у человека, одаренного хорошей памятью, вполне естественно появляются после того, как он несколько раз со вниманием и интересом что-нибудь рассматривал. По правде говоря, не менее двадцати портретов или бюстов из разных музеев столь же явственно сохранились в моем воспоминании, как и этот венецианский патриций, таинственный побег которого заставлял меня вспоминать его черты.

Но теперь я должен был убедиться, что нечто изменилось: именно, первоначальный образ незнакомца из Городского музея начал подвергаться удивительному искажению.

Впрочем, слово «искажение» — не совсем точно, и не передает того, что я хочу сказать. Образ, являвшийся мне, не столько «исказился», сколько «преобразился», и в этом новом состоянии был так ясен, что едва ли сам мастер бюста мог достичь подобного реализма. Лицо незнакомца представлялось мне с совершенной отчетливостью, с поразительной убедительностью, и при этом, что всего замечательнее, так как если бы я смотрел на него сквозь увеличительное стекло, доводившее его размеры до натуральной величины.

Но это явление было не единственным, которое мне пришлось отметить. К нему присоединилось другое, не менее меня смутившее: бюст, вырастая, восполнялся различными частями тела! То у него появлялись руки, то он удлинялся до пояса или еще ниже. Иногда он оказывался даже на ногах. Явление это происходило не всякий раз, но все же достаточно часто. Предо мной был не просто бюст, но почти цельный образ человека.

Я говорю «почти цельный», потому что, по необъяснимой причуде, он никогда не показывал себя полностью. Ни разу не предстал он мне цельной фигурой, но зато являвшиеся мне отдельные части ее всегда были видны удивительно отчетливо. Если незнакомец стоял на ногах, ему непременно недоставало одной руки или обеих. Иной раз видна была лишь одна рука или одна нога. Эта особенность, которая должна была показаться очень странной, не вызывала во мне большого удивления, — настолько привык я к такой игре зрительных образов. Все же, я должен был бы над нею задуматься, ибо она указывала на ненормальное состояние моих чувств и на расстройство нервной системы. Если б я обратил на это внимание, то пришел бы к выводу, что образ жизни, который я вел в палаццо Альтиненго, не был для меня подходящим, и что мне следовало бы лучше выполнять указания врачей. Необходимо было бы, послушавшись их советов, чередовать с предписанным отдыхом легкие телесные упражнения, а не проводить все свои часы бездеятельно, в смутных мечтаниях, как я поступал. Но я уже вошел во вкус такой жизни и все реже покидал лепной зал, где случай дал моему воображению компаньона, оживлявшего мое одиночество.

Однажды под вечер, когда начали сгущаться сумерки, я обнаружил с некоторой досадой, что синьора Верана забыла поставить новые свечи в зале, и что, в довершение, запас их, всегда находившийся под рукой, кончился. Как я уже говорил, не было никакого сообщения между моим помещением и комнатой, занимаемой Вераной в одном из верхних этажей дворца. От меня не было проведено к ней звонка; кроме того, она могла не оказаться дома. Часто, в различное время дня, я видел из окна, как она выходит или возвращается, закутанная в длинное манто, с невероятной шляпой на голове. В этом смешном наряде, с корзинкой в руках, наклонив голову и согнув спину, она скользила вдоль стен, похожая на гадальщицу или маникюршу, идущую на работу. Возможно было, что и на этот раз моя домоправительница за чем-нибудь отлучилась, ибо должны же были быть у нее свои дела и знакомства. Ей, конечно, нужно было чем-нибудь вознаградить себя за неизменное молчание в моем присутствии и утолить свою потребность в словесных излияниях, составляющих обычное развлечение старых венецианок; остановившись на площади, на уличном перекрестке, на мосту, они погружаются в оживленную таинственную беседу, прервать которую не в состоянии ни локти гуляющих, ни толчея прохожих.

В данных обстоятельствах единственным и самым простым исходом, остававшимся мне, было пойти самому купить свечей в ближайшей лавке. Нужная мне лавка находилась совсем неподалеку, напротив церкви Сан Панталеоне. Я прошел в свою комнату, чтоб взять шляпу и пальто, ибо был уже конец октября и становилось заметно холоднее. Еще за день до этого я просил синьору Верану купить несколько полен и сложить их в одной из нежилых комнат. Теперь, когда обнаружилась небрежность синьоры Вераны относительно свечей, мне пришло в голову, что она могла не более внимательно отнестись и к моей просьбе о дровах, и потому я решил сейчас же проверить ее. Итак, я направился через вестибюль в ту часть mezzanino, где поручил ей сложить дрова, предназначенные для отопления занимаемых мною комнат.

Я не заходил в эту часть палаццо с тех пор, как синьора Верана водила меня туда, в день, когда я нанял помещение. Запущенный, ветхий, сильно поврежденный вид этих пустынных комнат поразил меня теперь еще сильнее, чем в тот раз. Потолки угрожающе покоробились, деревянная обшивка частью истлела, влажная штукатурка отстала кусками, в мозаичном полу образовались трещины. Воздух был пропитан запахом селитры и плесени. Свет, проникая сквозь щели рассохшихся ставней, создавал странное впечатление. На некоторых окнах ставней недоставало вовсе, на других сохранилось несколько полусгнивших досочек, и потому света туда проникало достаточно, чтобы мне можно было осмотреться. Переходя из комнаты в комнату, я добрался, наконец, до той, которая выходила в сад, но нигде не обнаружил того, что искал. «Остается лишь сделать примерный выговор синьоре Веране», — подумал я, и собирался уже вернуться в вестибюль, когда, сам не знаю почему, мое внимание было привлечено полуоткрытой дверью. Не там ли синьора Верана сложила дрова?