Джеймс Ганн - Чудеса магии

Я остался один в своем новом жилище, и эта долгожданная минута была мне приятна. Притягательная сила, привлекшая меня к этому старому палаццо Альтиненго, продолжала оказывать на меня действие, несмотря на затаенные неодобрительные намеки Зотарелли. Но я не обманывал себя относительно трудности жизни в подобном обиталище. Я отлично понимал, что оно будет некомфортабельным и неудобным, в особенности когда настанет зима. Отопить венецианский палаццо вообще нелегко, и тот, в котором я поселился, обещал мне хорошую стужу. Окна закрывались не плотно, и старые двери узловатого дерева позволяли свободно гулять сквознякам. В довершение всего, крайняя ветхость строения грозила сыростью, против которой нельзя было найти средства; с этим приходилось примириться заранее. Я даже учитывал возможность того, что мой mezzanino совершенно погрузится в канал. Сваи были, без сомнения, в весьма плохом состоянии, и некоторый уклон полов, выпяченные места в стенах и трещины в потолках являлись тревожными предвестниками. Я все же полагался на бдительность венецианского городского управления. Венеция — единственный город в мире, где можно встретить столько покосившихся, запущенных, готовых обрушиться домов, которые каким-то чудом сохраняют равновесие. Это чудо давно уже спасало палаццо Альтиненго и, я надеялся, долго еще будет его спасать, под зорким, хоть и мало заметным наблюдением городских стражей. А впрочем, не все ль равно? И относился к такой опасности с большим безразличием. Что составляла она для того, кто стал равнодушен к жизни, ища в ней лишь покоя и забвенья?..

С этой точки зрения, не нашел ли я в палаццо Альтиненго того, что отвечало моей потребности в одиночестве и безмолвии? Не приехал ли я сюда в поисках уединения и тишины? Правда, я обещал моим врачам выполнять некоторые их предписания и чередовать отдых с легкими телесными упражнениями, но я уже чувствовал, что мне будет трудно следовать их наставлениям. Припадки внезапного недомогания, которые я несколько раз испытывал со дня приезда, отнюдь не располагали меня к движению и прогулкам, а все окружающее убранство, как я предвидел, будет склонять меня к сидячему образу жизни и смутной мечтательности, в которой часы быстро проносятся, не давя своими грузными крылами, отягощенными сожалением и воспоминанием.

И я не без удовольствия воображал медленно текущие дни и вечера, проводимые в лепном зале с хитрыми арабесками и химерическими китайцами, в то время как жаркое осеннее пламя камина и огонь свечей озаряют дрожащими отсветами фигуры и пагоды фаянсовых панно, освещают изгибы стенной декорации и завитки украшений в стиле рококо, заставляют тихо сиять загадочные кусочки перламутра, которые непонятная прихоть вкрапила в мозаику пола.

Раздумывая об этом, я дождался часа, когда зажигают свечи. Мне было любопытно увидеть эффект такого освещения на фаянсе и лепке; и должен сознаться, что увиденное превзошло мои ожидания. Будучи освещен, лепной зал оказался еще более изумительным. Все наполнилось атмосферой золота, несравненной по нежности. Каждая фигура, каждая частица украшений, каждый завиток, каждая раковинка казались пропитанными этим лучистым сиянием. Лишь одно большое зеркало в раме желтого мрамора противоставляло свою словно металлическую поверхность, холодную и странно упорную… Оно стояло передо мной как дверь в другой мир и, словно во сне наяву, показывало, в обратной перспективе, тот же лепной зал с теми же арабесками и фигурами, но перенесенный в даль веков, в недоступную и таинственно темную глубину.

Первые две недели пребывания моего в палаццо Альтиненго протекли без происшествий, достойных внимания. По утрам синьора Верана подавала мне первый завтрак. Он состоял из мастерски сваренного шоколада, поджаренных ломтиков хлеба, густо помазанных маслом, и нескольких веточек черного винограда, называемого fragola [28]оттого, что вкусом он довольно сильно напоминает землянику. Что касается второго завтрака и обеда, то я ходил в какой-нибудь из многочисленных ресторанов Венеции. Я бывал поочередно в «Vapore», «Cappoleo Nero», «Citta di Firenze», «Antico Cavaletto» и даже в «Bella Venezia», где мне нравился темный зал с панелью в пол-стены, пахнущий вином и рассолом. Я довольно исправно заходил к Флориану выпить чашку черного кофе и посидеть «под китайцем». Но что был теперь этот «китаец» в сравнении с великолепными мандаринами и нежными принцессами, украшавшими собою фаянсовые панно моего золотого лепного зала?

Хотя погода была хорошая, я не чувствовал большого влечения к прогулкам. Недомогание, мучившее меня первое время по приезде, более не возобновлялось, сменившись чувством общей усталости, какой-то томной вялостью всего организма, порою раздражающей, но обычно скорее приятной. Подобным же было и мое нравственное состояние. Пережитые страдания все еще занимали мои мысли, но боль от них стала глуше, оттого ли, что время их смягчило, или что они утратили почву от перемены места; а может быть, то состояние физического и душевного истощения, в которое они меня привели, отняло у меня силу питать их. Мне казалось, что моя прежняя жизнь начала отходить от меня. Я чувствовал, что становлюсь как бы чуждым самому себе, и мне случалось, в долгие дни одиночества в лепном зале, порою почти забывать о событиях личной жизни, приведших меня сюда. Такое однообразное, уединенное существование удовлетворяло меня, и у меня не являлось никакого желания изменить его, никакой потребности в обществе. Один или два кратких визита к Зотарелли да несколько беглых разговоров с синьорой Вераной, — этим и ограничились все мои сношения с людьми за две недели. Что же касается моего друга Прентинальи, то я и не вспомнил бы о нем, если бы удивительная история, рассказанная им в кафе Флориан, не приходила мне не раз на мысль.

Да, не раз, чтоб не сказать часто. Но упорство, с каким возникал в моей памяти случай с исчезновением бюста, представлялось мне вполне естественным. Мое существование, свободное за последнее время от каких-либо событий, располагало меня к размышлениям на одну какую-нибудь тему, и я охотно избрал из них именно эту, которая давала легкую пищу моей мечтательности. Поэтому я и не прилагал никаких усилий к тому, чтобы эта поистине «прентинальевская» история занимала меньше места в моем воображении. Возможно, однако, что если бы я внимательно подумал, я бы удивился степени интереса, вызванного во мне проделкой, которой милейший Прентиналья, не знаю почему, желал придать фантастическое освещение. Впрочем, и это нетрудно было объяснить. В тот вечер, когда Прентиналья у Флориана рассказал мне о якобы чудесном исчезновении бюста из Городского музея, я находился в состоянии особенной, повышенной чувствительности. Усталость от путешествия, своеобразное ощущение, вызванное тем, что вновь увидел Венецию, недомогание и душевное стеснение, испытанные в первые же часы пребывания здесь — все благоприятствовало тому, что слова Прентинальи сохранились в моей памяти, запечатлевшись в ней более ярко и глубоко, чем этого заслуживали. К тому же и форма рассказа помогла ему лучше запомниться. Каковы бы ни были побуждения, руководившие Прентинальей, — любовь ли к таинственным вещам или страсть мистифицировать, — я должен сознаться, что он достиг своей цели. Со дня переселения в палаццо Альтиненго, странствующий бюст стал все чаще и чаще являться предметом моих рассеянных мечтаний в часы, которые я проводил в лепном зале, сидя в кресле стиля рококо, облокотясь на лаковый столик, блуждая взором от арабесок стен к высокому зеркалу в раме желтого мрамора, отражавшему в странном отдалении пышное и меланхолическое убранство комнат, в котором оживала прелесть Венеции былых времен, прелесть ее интимной фантазии.