Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Мимо проходит Джон; под мышкой у него охапка хвороста; он жует горбушку хлеба, но хлеб явно слишком мягкий, чтобы его испекли именно для него.

– Ну что, получше тебе? – спрашивает он. – Я… это… в общем, я рад.

– Я тоже.

Он предлагает мне недоеденную горбушку, но я отталкиваю его руку. Он уходит в дом, и оттуда появляется мама. Она опускается передо мной на колени, прогоняет Росопаса и берет мое лицо в шершавые ладони. Я вижу у нее на щеке красные отпечатки моей пятерни и вспоминаю, с какой силой ударила ее.

– Ой, мамочка! – Я в ужасе подношу руку ко рту. – Это ведь я тебя ударила. – В горле у меня кипят слезы. – Я сделала тебе больно.

Она отрицательно качает головой и помогает мне подняться на ноги.

Я на минутку прислоняюсь к ней:

– Ты уж меня прости!

– Ничего страшного, девочка. Это ты нечаянно. Ты не хотела меня ударить. Пойдем-ка в дом.

Мама усаживает меня за стол, наливает в чашку воды и подает мне.

– Вскоре Сет должен прийти. Наверное, он нам пахту принесет. Хорошо бы. Это бы тебя немного подкрепило, – говорит она.

При одной лишь мысли о пахте у меня сводит живот. Зато воду я пью непрерывно и большими глотками.

Мама ошибается. Я хотела ее ударить. Если бы не хотела, не ударила бы. Просто я была не я. Не прежняя я. Я была тем, кем теперь стала. Это та тьма, которую я впустила в себя, когда намазалась тем магическим средством, теперь вытекает из меня и причиняет боль моей матери. Жаль, что я все-таки позволила тогда гневу взять надо мной власть и впустить в мою душу эту тьму.

Дверь с грохотом распахивается настежь, и Энни, влетев в дом, приземляется прямо ко мне на колени. Вместе с ней в комнату влетает струя свежего воздуха и запах влажной земли. Живой цвет ее нежной щечки, ее светящиеся глаза… Глядя на нее, я понимаю, до чего же плохо я все-таки себя чувствую. Я прижимаюсь лицом к ее мягкому загривку. Она прячет от меня обе руки.

– Ты уже вставала? Тебе уже лучше, правда? – Энни пытливо всматривается в мое лицо; над бровью у нее появляется маленькая морщинка. – Ну да, я же вижу, что тебе лучше, – говорит она, хотя и несколько неуверенно.

Я стараюсь сесть как можно прямее и уверяю ее:

– Конечно, мне гораздо лучше. А все благодаря твоему отвару. Спасибо тебе, малышка.

– Значит, теперь и ты у нас бодрящие напитки готовить умеешь, бельчонок? – спрашивает Джон. – Теперь, значит, все в семье фамильным ремеслом занялись. – Но шутка ему не удалась: слишком напряженно звучит его голос.

Я пытаюсь встать.

– Мне нужно тебя осмотреть, – говорю я Энни.

– Не нужно, мамочка меня уже осмотрела. – Она машет рукой. – И мы с Джоном весь дом обошли и в колокольчик позвонили.

Я быстро смотрю на Джона. Но он только пожимает плечами и, отвернувшись, бурчит себе под нос:

– Да что там говорить, пустяки какие. Зато она сразу ныть перестала.

– Смотри, что я тебе принесла, – говорит Энни и вытаскивает руки из-за спины. В одной зажат какой-то грязный непонятного цвета металлический предмет, в другой – букет пушистых ярких одуванчиков, от которых исходит приятный горьковатый аромат. Она сует мне одуванчики, а сама начинает сковыривать грязь с неизвестного предмета.

– Какая хорошая штуковина, – приговаривает она. Под ногтями у нее черно от грязи. – А что это такое?

Джон взвешивает «штуковину» на ладони. Поворачивается к матери.

– Это подсвечник, – говорит она.

Джон внимательно его изучает, обводит пальцем небольшую чашу у основания. Энни, сияя, следит за каждым его движением.

– Да это же настоящее сокровище, белка, – говорит он. – И ничуть даже не сломанный!

Он снова передает ей подсвечник. Энни, прижав подсвечник к груди, качает его как младенца. А я думаю о том, кто были хозяева этой вещи. Для нас и подсвечники, и свечи – невообразимая роскошь; я уже и не помню почти, как у нас дома свечи зажигали, а Энни и вовсе никогда этого не видела. Ей и невдомек, что� именно она нашла. А ведь когда-то свеча в этом подсвечнике освещала для кого-то стол во время вечерней трапезы или кого-то провожала в постель. То была жизнь, полная тепла и уюта, которую в клочья порвали болезнь и страдания.

Я невольно вздрагиваю и снова обращаюсь к одуванчикам.

– Какие же они хорошенькие! – искренне восхищаюсь я. Пусть эти цветы и не слишком-то изящны, но они действительно принесли в наш дом желанную вспышку яркого цвета. Не говоря уж о том, что для меня ценен вообще любой подарок, полученный от Энни. – Спасибо тебе, кутенок.

Она соскальзывает с моих колен и тянется за чашкой, в которую хочет поставить цветы. Когда она набирает в чашку воды, мать выхватывает одуванчики у нее из рук, и Энни сердито кричит:

– Отдай!

Мать, не обращая на нее внимания, вертит цветы в руках, переворачивает их головками вниз, расщепляет им стебли и в итоге говорит:

– Да, эти вполне подойдут. Ты хорошая девочка. В твоих одуванчиках достаточно сока, чтобы приготовить тинктуру от бородавок. По крайней мере, парочку точно вылечит. – Она бросает взгляд на дверной проем. – Брысь, Росопас! Ступай, ищи, кого тебе велено.

Я с трудом скрываю улыбку, видя, как разгневана Энни. Скрестив руки на груди и сверкая глазами, она смотрит на мать и кричит:

– Они не для бородавок! Они для красоты! Я их для Сары рвала!

– Ерунда, детка. У нас нет времени на красоту. Все, что попадает сюда через эту дверь, должно иметь полезное применение. А еда, которую я куплю на денежки, заработанные исцелением бородавок, принесет Саре куда больше пользы, чем эти жалкие цветочки и старый грязный подсвечник.

Энни привстает на цыпочки, сжав кулаки, чуть наклоняется вперед, прижав руки к бокам, и рычит сквозь стиснутые и оскаленные зубы. Она еще более свирепо настроена, тем более что мы – мама, Джон и я – смеемся, а Джон еще и говорит:

– Ты, мама, поосторожней с ней, она сейчас и укусить может.

– Ну, ладно, ладно. – Мама гладит Энни по голове и протягивает ей один одуванчик: – Вот тебе для твоей сестры.

Энни берет его, стряхивает мамину руку и протягивает цветок мне. Я крепко ее обнимаю.

– Одуванчик просто очаровательный, – говорю я. – Такой же, как ты. Спасибо тебе, кутенок.

Она вздыхает, скребет у себя в затылке обеими руками и сообщает:

– По-моему, у меня снова эти паучки в голове завелись.

И я невольно чуть отстраняюсь от нее.

С каждым днем я могу простоять немного дольше, сделать несколько дополнительных шагов и чуть больше съесть. Но вот сегодня я почему-то не в силах даже пошевелиться, такое ощущение, словно я вросла в этот тюфяк.

Та тьма снова объявилась и понемногу обретает форму. Сперва это некая тень, которую я замечаю краем глаза. И эта тень словно разбухает, движется, и я уже почти узнаю того, в кого она превратилась, но и этот образ исчезает, а на его месте опять возникает неясное пятно. Я так и сяк поворачиваю голову, пытаясь разглядеть получше, но ничего не выходит.