Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Мама тоже чувствует появление кого-то незнакомого. Она ничего у меня не спрашивает, но я замечаю ее пристальный взгляд: она явно ждет, чтобы я проявила свои новые способности, а мой магический дружок обрел конкретную форму. Я смотрю, как пляшут пылинки в неровном луче света, просачивающемся сквозь дыру в кровле, и стараюсь отвернуться и не видеть ту тьму, которая теперь во мне заключена. Я страшусь того, кем позволила себе стать.

Энни тянет меня за руку:

– Ну что ты все в темноте сидишь! Пойдем со мной в лес.

– Да я и сама темнота.

Где-то смеется Джон, но я его не вижу.

– По крайней мере, пока что в темноте на тебя куда приятней смотреть, – говорит он.

Мама хмурится:

– Энни права. Хватит тебе дома сидеть. Ты уже вполне поправилась, пора и делом заняться.

То темное существо, которое я вижу краем глаза, явно сердится. Если смотреть прямо перед собой и притворяться, что вовсе и не пытаешься его разглядеть, его видно гораздо отчетливей.

– Сара, – теперь мать уже стоит передо мной, подбоченившись и слегка наклонившись ко мне, так что ее лицо оказывается совсем близко, – вставай и принимайся за работу. В доме ни крошки еды.

А я все смотрю на пляшущие в солнечном свете золотистые пылинки, их танец заслоняет от меня мамино лицо, и оно кажется каким-то расплывчатым, неясным. Я чувствую, как Энни трясет меня за плечи. И во тьме появляются пятна света – но не благодатного, не приятного глазу, а в виде ярких ослепительных вспышек. Это светятся чьи-то глаза.

Мама щелкает пальцами.

И появляется еще что-то. Теперь тьма сгустилась, стала тяжелой, непроницаемой. И в этом сгустке тьмы светятся жгучие глаза. И какие-то колючки. И…

– Что это? – требовательно спрашивает мать. – Что ты видишь?

Мне трудно дышать, горло словно распухло, слова со скрежетом выползают из моих уст:

– Зубы…

– Где зубы? – спрашивает Энни. – Чьи зубы?

Мама присаживается на корточки в узкой щели между стеной и моей лежанкой и кладет руку мне на колено:

– Не пугайся. Это твой фамильяр.

Я слишком долго смотрела не моргая, и теперь глаза мои наполняются слезами: слезы катятся у меня по щекам, и я вижу перед собой только какие-то цветные расплывчатые пятна, по краям которых по-прежнему извивается та тьма, с каждой секундой становясь все более отчетливой. Тьма обретает некую определенную форму, растет, растягивается, и я не могу снова засунуть ее внутрь себя. Зубы теперь хорошо видны, их много, из открытой пасти до меня доносится кислое дыхание, пахнущее почему-то золой, и я чувствую, как меня жалят эти светящиеся глаза. И слышу звуки, которые издает это существо. Глубокие, низкие. Эти звуки сотрясают меня изнутри, и я шепчу:

– Оно уже здесь.

– Выпусти его на свободу, – говорит мама.

Но я не могу. Пока не могу. Мамин «заяц» ласковый, безвредный. По крайней мере, по отношению к нам. Я же с помощью колдовского зелья вызвала к жизни совсем иное существо, страшное, дурно пахнущее. А что, если оно захватит меня целиком? Что, если исказит, изуродует само мое естество?

– Мам, ты его слышишь? – спрашиваю я, и голос у меня тоненький, как струйка дождя.

А низкое рычание все нарастает, я чувствую его и в себе, и вокруг меня.

– Ты слышишь, как оно рычит? – снова спрашиваю я.

Мамин голос доносится словно издалека:

– Нет. Его дано слышать только тебе одной.

Теперь тот солнечный луч и пылинки, танцующие в нем, превратились в некую туманную спираль из-за того, что из глаз моих непрерывно льются слезы, а я боюсь сморгнуть и утратить этот свет. Я даже дышать стараюсь совсем поверхностно, делая мелкие короткие вдохи, но поток света все равно исчезает, и поймать его я не успеваю. В ужасе я стискиваю пальцами кромку одеяла, и мне кажется, что тьма сейчас унесет меня прочь.

Но не моргать я больше не могу; я моргаю, и в тот же миг тьма передо мной преобразуется в крупного пса. Теперь он отчетливо виден. Морда слюнявая, зубы оскалены, глаза горят. От него пахнет гарью. И я слышу все то же рычание – рядом со мной и внутри меня. Оно сотрясает меня, пронизывает до мозга костей.

Я открываю глаза и вижу маму. Вижу ее во всех тех обличьях, в каких она когда-либо представала, и ясно сознаю, что эти мои воспоминания правдивы. Я жестом прошу ее наклониться ближе и шепчу:

– Я тебя знаю!

Она смеется:

– Конечно, знаешь. Я же твоя…

Но я не даю ей договорить:

– Я знаю, что ты сделала. И знаю, где ты их всех упокоила. Одного за другим.

Она влепляет мне звонкую пощечину. Я чувствую острую боль, и перед глазами у меня вспыхивает яркий свет. Но я даже не вздрагиваю. У меня теперь есть тот пес, и его сила станет моей силой.

Дэниел на минутку остановился, переводя дыхание и собираясь с мужеством. Повсюду вокруг виднелись безмолвные темные силуэты полуразвалившихся лачуг, а ведь когда-то здесь кипела жизнь, звенели голоса. Молодые побеги пробивались сквозь развалины домов, как черви сквозь глазное яблоко. Кто знает, думал Дэниел, чьи неприкаянные души витают здесь, какие злые духи шныряют меж неподвижных домов. Его преследовало неприятное ощущение того, что ему здесь не рады, что он вторгся в чужие владения. Это место и впрямь не было предназначено для жизни. Глянув в небо, словно прошитое звездами, Дэниел крепче сжал в руке ведьмин камень, подаренный ему Сарой.

Лачуга Хейвортов была темна. Ни одного случайного лучика света не просачивалось сквозь просевшие стены и дырявую кровлю. Так, может, они спят? – подумал он. Но у него дома в такую пору горели бы свечи, а отец сидел бы за столом и пил эль, уверенный, что сын его давно спит.

У Сары никогда в жизни не было шали. И свечи они бы никогда не зажгли, потому что у них нет свечей.

Дэниелу было очень не по себе, когда он все же собрался с силами и негромко постучал в дверь.

Ответа не последовало, и он уже повернулся, чтобы уйти и поскорей очутиться в знакомой теплой кухне фермерского дома. Но понял, что если сейчас уйдет, то больше уж никогда сюда не вернется. Нет, он не должен сразу отступать. И он снова постучался, теперь уже громче, и когда дверь вдруг распахнулась настежь, он чуть не ввалился внутрь, прямо в негостеприимные лапы Сариного братца.

Ему удалось почти сразу взять себя в руки, хотя по спине у него и пробежал холодок, когда он лицом к лицу столкнулся с этим мальчишкой, который, как всегда, смотрел на него с дьявольской усмешкой. Да и выражение лица у него было скорее злобным, чем дружелюбным. Он неторопливо разглядывал Дэниела, чуть отступив назад и ковыряя в зубах тем самым ножом, которым тогда перерезал горло украденному ягненку. И на несколько мгновений Дэниелу показалось, что они оба снова стоят на тропе у зеленой изгороди, и им владеет тот самый парализующий страх, какой он испытал тогда, услышав угрозу этого дьяволенка. Лишь с огромным трудом он сумел прогнать эти воспоминания и побороть вновь охвативший его страх.