Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

– Похоже, никому мой любовный напиток больше не нужен, – отвечает мама. – Пусть уж природа сама поступает, как хочет. Она ведь вроде тебя. – Она присаживается с нами рядом, но вскоре опять вскакивает, чтобы помешать кочергой догорающие дрова. – В деревне на наши снадобья теперь аппетита нет. Новый магистрат здорово людей запугал, вот они и боятся ко мне приходить. Ни один даже будущий урожай заговорить не попросил, а ведь в эту пору они всегда ко мне обращались.

Не вытерпев, я все-таки спрашиваю:

– А сюда Райт больше не приходил?

Мама качает головой:

– Ему торопиться некуда. Наверно, более веского повода ждет.

Господи, думаю я, только ты-то сама ему этого повода не давай! Не ходи в деревню, не пытайся свои снадобья продать! Не посылай Джона мстить плетельщику сетей! Я уже открыла рот, чтобы все это ей высказать, я готова сразиться с любыми ее горькими возражениями, но почему-то с языка у меня срывается всего лишь жалкое обещание: «Я вам побольше еды приносить постараюсь», ибо я не могу заставить себя бросить матери вызов. Ибо я и сама уже чувствую себя здесь гостьей. Почти чужой. Да еще и после моего неуместного опыта «целительства» и того допроса, который тогда учинил мне Гэбриел. Впрочем, он по-прежнему пристает ко мне с теми же вопросами, и я страшусь той тьмы, которую эти вопросы во мне пробуждают.

– Да нам ничего особенно и не нужно, – говорит мать, по-прежнему стоя ко мне спиной.

Зато Энни, набив полный рот и чуть не подавившись очередным куском, смотрит на нее, округлив от возмущения глаза, и кричит:

– Ну что ты, мамочка! Как это не нужно? Очень даже нужно! Сара, ты ведь не перестанешь приносить нам еду, да?

– Конечно, не перестану, кутенок, – улыбаюсь я. – Я скоро так тебя раскормлю, что ты станешь кругленькой, как бочонок. Еще и в дверь, пожалуй, не пройдешь. – Мы обе смеемся, я щекочу ее костлявый бочок, она извивается, и я замечаю, что исчезла даже та крошечная мягкая складочка, что уже образовалась было у нее под подбородком. – Мам, а ты не хочешь вместе с нами поесть? – спрашиваю я.

Мать замирает. Потом выпрямляется. Смахивает с лица прядь волос. Поворачивается к нам и говорит:

– Пожалуй, я тоже чуточку перекушу.

Сев за стол, она отрезает от хлебного каравая маленький кусочек и целиком сует его в рот. В очаге среди золы я замечаю какую-то бумажку или обрывок ткани, совершенно утративший цвет, и мелкие кусочки глины. Я осторожно осматриваю комнату в поисках глиняной куколки плетельщика сетей, но ее нигде не видно.

– А где Джон? – спрашиваю я.

– В деревне, – говорит Энни.

– За водой пошел, – быстро прибавляет мама, хотя у нее за спиной в углу стоит полное ведро воды.

– Неправда, – хмурится Энни, – в деревню! Ты сама так сказала! Ему там кое-что выяснить нужно, вот как ты сказала!

И мне моментально все становится ясно. Значит, мать в очередной раз не сумела сдержать свой гнев и принялась плести заклятия против того, кто посмел нанести ущерб ее семье. Значит, она снова решила мстить, не думая о том, что сама же ставит под угрозу жизнь тех, кого хочет защитить.

А Энни, повернувшись ко мне и не обращая внимания на гневные взгляды матери, заявляет:

– Я теперь большая, теперь я воду приносить стану. Только мне ночи ждать приходится. Мама говорит, что днем опасно туда ходить.

В детстве зимой я часто отламывала с крыши сосульки и сосала, пока от холода не немел рот и живот не начинало сводить. Вот и сейчас у меня в животе такой холод, словно я сосулек наелась. Я вижу перед собой лихорадочно блестящие материны глаза, и мне нетрудно себе представить, чем Джон занимается сейчас в деревне. А еще я вспоминаю те разговоры, которые на речке вели между собой деревенские женщины, а я подслушивала, стирая неподалеку белье. Все разговоры были о колдовстве и прочих злодействах, которых они боятся, а еще о том, как магистрат Райт «прямо-таки допрос устроил» в доме у рыбака Шоу, расспрашивая их с женой насчет «всяких там папистов».

– Сегодня я за водой схожу, – говорю я, беру ведро и все время, пока иду к колодцу, спиной чувствую взгляд матери, словно ее всевидящее око прямо приклеилось ко мне.

На обратном пути я ненадолго задерживаюсь, чтобы собрать нужные мне цветы – с белыми лепестками и мышиным запахом. Хватит этому Гэбриелу безнаказанным ходить!

Вернувшись на ферму, я ложусь спать, но уснуть не могу. В голове крутятся опасные намеки Гэбриела, перед глазами стоит личико Энни, вымытое только посредине, и тот пес задушевно рычит у меня за спиной, словно приглашая обнять его и впустить ко мне в душу. Да, я тоже из «семейки Хейвортов» и всегда ею буду, во что бы я ни была одета, где бы я ни приклонила голову! Я член своей семьи, я в ней не гостья, и сейчас мне даже хочется, чтобы Гэбриел поскорее догадался, кто я такая. Чтобы он понял: девушка, которая так ему нравится, – это та самая ведьма, которую он еще недавно презирал и всячески высмеивал. Меня снедает желание наказать его, заставить страдать, и это желание перевешивает даже страх перед возможным разоблачением. А тот проклятый пес еще и подталкивает меня к этому своим рычанием.

Я тихонько встаю и, прихватив с собой собранные цветочки, прокрадываюсь на кухню. В доме царит тишина, никто не шелохнется, даже когда пол в коридоре скрипит у меня под ногами.

Я растираю растения в ступке, превращая их в кашицу, и от них исходит неприятный кисловато-гнилостный запах. Сердце мое то несется вскачь, то почти останавливается, когда я слышу крадущиеся шаги того пса. Осуществить месть будет совсем нетрудно. Я просто подмешаю это Гэбриелу в еду. Или сорву земляничину покрупней и начиню ее ядовитым снадобьем, а потом угощу его, и он с удовольствием слопает предложенную ягоду. Вот тогда-то он и поймет, кто я на самом деле такая. Вот тогда-то и будет вынужден выказывать мне должное уважение и перестанет заигрывать со мной, как с какой-то дояркой! А там ему и конец придет. И он никогда больше не будет презирать ни меня, ни мою семью.

Это совсем не такое снадобье, какими я пользовалась раньше; и мама при мне никогда такого не готовила, однако она подробно мне о нем рассказала – на всякий случай, если возникнет крайняя необходимость, – так что я знаю, как оно действует. Он будет страдать от мучительных судорог, потом у него отнимутся руки и ноги, а потом и дыхание остановится.

Я держу плошку с ядом, смотрю на нее, но не вижу, ибо ее закрывают от меня жуткие видения – длинные взъерошенные перья, страшные оскаленные зубы, горящие глаза; кошмарные твари мелькают передо мной, заполняя собой все мои мысли, проникая мне в душу. А я все стою, будучи не в силах пошевелиться, на холодном полу, и пальцы мои немеют, сжимая край плошки, и тот пес мало-помалу отступает, прячется где-то в потаенном уголке моей души, и я вновь обретаю свободу. Оказывается, что я простояла так почти всю ночь.