Филип Дик - Целитель Галактики [litres]

– Ему было на всех наплевать, но плевать ему было пока ещё тоже не на кого, – подколола робота вовсе не заинтересовавшаяся его рассказом Мали.

– Так вот, я говорил о страсти, – как ни в чём не бывало продолжал робот. – Как известно, самая сладострастная форма сексуальной любви – это инцест, поскольку инцест – фундаментальное табу во всей Вселенной. Но чем строже табу, тем, как водится, сильнее и искушение, и именно поэтому-то Амалита и создал себе не просто женщину, а именно сестру – Борель. Кроме того, наибольшее половое возбуждение вызывает любовь к воплощению зла, и Амалита сделал свою сестру средоточием истинного зла. Ещё одним мощным стимулом половой любви является любовь к более сильному, чем носитель страсти, созданию, и потому-то Амалита наделил свою сестру способностью разрушать свои творения, и она, едва явившись на свет, принялась уничтожать одно за другим всё то, что он сотворил за многие века.

– В том числе она уничтожила и Хельдскаллу, – с нескрываемой досадой пробормотала Мали.

– Да, миссис Леди, – согласился робот. – Потом он, разумеется, пытался ей помешать, но она, к чему он первоначально и стремился, была уже сильнее его. И наконец, последнее: предмет страсти вечно принуждает любящего снисходить до своего уровня, и Амалита сам волей-неволей снизошёл до уровня сотворённой им сестры – до уровня, на котором властвуют лишь первобытные, максимально жестокие и лишённые даже зачатков морали законы. Вот с чем нам предстоит иметь дело при восстановлении Хельдскаллы, и каждый, спустившись в Водяную Преисподнюю, убедится в том, что изначальные, гуманные во многом законы Амалиты там совершенно не действуют, и даже сам Глиммунг, погрузившись туда, неизбежно окажется в полной власти порочной во всех отношениях Борели.

– Я-то полагал, что Глиммунг и сам божество, и другие божества ему, в общем-то, не страшны, – пробормотал Джо. – Ведь очевидно же, что он обладает неимоверной силищей.

– Да какое он там божество? Божества не грохаются, пролетев сквозь десяток этажей, в подвал безвольной тушей, – категорично заявил робот.

– Что и как ему делать, зависит только от его собственных желаний, и окружение ему не указ, – возразил Джо.

– Что ж, тогда разберём его божественность по отдельно взятым критериям, – предложил робот. – Начнём с бессмертия. Амалита и Борель бессмертны, а Глиммунг – нет. Критерий второй…

– Нам, несомненно, уже известны остальные два твоих критерия, – перебила робота Мали. – Неограниченная власть и неограниченные знания.

– Значит, вы уже читали мою брошюру! – с упоением воскликнул робот.

– Господи Иисусе! – в сердцах произнесла Мали. – Конечно же нет. Просто всё то, чем ты нас сейчас потчуешь, давным-давно общеизвестно.

– Вот вы упомянули Иисуса Христа, – ничуть не стушевавшись, продолжил гнуть своё робот. – Он – воистину самобытное божество, поскольку его власть ограничена, его знания – также ограничены, и он однажды даже умер. Получается, что он не удовлетворяет ни одному из общепризнанных критериев, соответствовать коим необходимо любому божеству.

– Если Иисус полностью не соответствует представлениям о божестве, то как же в таком случае вообще возникло христианство? – поразился Джо.

– Оно возникло, – охотно пустился в разъяснения робот, – только лишь благодаря тому, что Иисус беспокоился о других людях. «Беспокойство» – точный перевод греческого «агапе» и латинского «каритас». Иисус стоит с пустыми руками и никого спасти не может. Даже себя самого не может. И тем не менее своим беспокойством за других, любовью к другим он…

– Ладно, хватит, хватит. Дай нам свою брошюру, – утомлённо проговорила Мали. – Прочту её, когда выдастся свободное время, а сейчас мы приступим к спуску под воду. Приготовь наши акваланги, как тебе это уже велел мистер Фернрайт.

– Подобное божество есть и на Бете-Двенадцать, – будто не слыша приказа, продолжил вещать робот. – Оно научилось умирать вместе с каждым существом на планете. Оно не могло умереть вместо других существ, но умирало вместе с каждым из них. И потом, с рождением нового существа, снова возрождалось. Таким образом оно пережило бессчётное число смертей и воскрешений. Сравните его с Христом, который умер всего лишь однажды… Об этом тоже подробно написано в моей брошюре. Там есть всё и даже более.

– Всё? Тогда, наверно, ты Календа? – предположил Джо. – И твоя брошюра – Книга Календ и есть?

Робот пристально посмотрел на него и наконец произнёс:

– Не совсем так.

– То есть? – резко потребовала ответа Мали.

– То есть свою брошюру я написал, не скрою, опираясь на истины, изложенные в Книге Календ.

– А зачем вообще ты свою брошюру написал? – спросил Джо.

Робот слегка помялся, но затем всё же ответил:

– Я намерен со временем стать великим писателем.

– Немедленно тащи сюда наши акваланги, – бросила Мали, уже ни в малейшей степени не скрывая накопившегося раздражения.

Дискуссия о Христе вызвала у Джо череду мыслей, избавиться от которых для него оказалось непросто.

– Беспокойство, – повторил он произнесённое роботом слово. – Мне кажется, я понял, что ты имел в виду. Там, на Земле, со мною однажды произошло вроде бы на первый взгляд мелкое происшествие. Я достал из буфета чашку, которой никогда почти и не пользовался, и обнаружил в ней мёртвого паука. Должно быть, он умер от голода. Наверное, в чашку свалился и выбраться из неё так и не смог. Но вот что интересно: он свил на дне чашки паутину. Когда я нашёл его мёртвым, среди жалкой, бесполезной паутины, то сразу уразумел, что он изначально был обречён. Ни одна муха не угодила бы в его сеть, даже если бы он ждал вечно. А он всё ждал и ждал и в конце концов, разумеется, умер от голода. Он сделал всё что мог, но все его усилия оказались тщетными. Я до сих пор гадаю, понимал ли он всю бесполезность своих потуг? Знал ли, когда ткал паутину, что ничего дельного из его замысла всё равно не выйдет?

– Маленькая трагедия маленькой жизни, – констатировал робот. – Каждый день происходят миллиарды подобных, и никто их не замечает. Кроме Господа, конечно. По крайней мере, именно так я и написал в своей брошюре.

– Да, я понимаю теперь, что ты имел в виду, говоря о беспокойстве, – заверил его Джо. – Я чувствовал, что эта трагедия касается меня. «Каритас»… Или, по-гречески… – Он пытался вспомнить слово.

– Может, наконец, приступим к спуску? – нетерпеливо воскликнула Мали.

– Разумеется. – Джо покорно кивнул.

Очевидно, она его совершенно не понимала. Странно, ведь робот-то понимал…

«Почему железяка способна на большее, чем живой человек? Может быть, «каритас» – вовсе не чувство, а высшая форма мышления – умение должным образом воспринимать то, что тебя окружает в действительности? Способность замечать и, как сказал робот, беспокоиться и заботиться. Познание – вот что это такое».