Дин Кунц - Чужие

— Кто бы он ни был, — сказал Доминик, — он знает о моем лунатизме, может быть, потому, что я обращался с этим к доктору…

— Хочешь сказать, за тобой наблюдают?

— В какой-то степени, очевидно, да. Если не постоянно, то периодически. Но если наблюдающий знает о моем лунатизме, то, вероятно, о том, что я набрал сто раз слово «луна», или о том, что я просыпаюсь с этим словом на губах, ему вряд ли известно. Если он, конечно, не стоял у моей кровати, но он, конечно, не мог этого сделать. Однако он точно знает, что я реагирую на «луну», что это слово меня пугает. А значит, ему должна быть известна причина того безумия, в которое я погружаюсь.

Паркер наконец сел на край стула.

— Найди его, и ты будешь знать, что происходит.

— Нью-Йорк — большой город, — сказал Доминик. — Там у меня не будет отправной точки. Но когда я получил первое послание — сообщение о том, что причины моего лунатизма лежат в прошлом, — я понял, что ты, вероятно, прав: мой нынешний кризис личности связан с предыдущим. Драматические изменения, которые произошли со мной во время путешествия из Портленда в Маунтин-Вью, связаны с тем, что происходит сегодня. Если я совершу это путешествие еще раз, буду останавливаться в тех же мотелях, есть в тех же придорожных ресторанах, постараюсь воссоздать все в точности… может, что-нибудь произойдет. И встряхнет мою память.

— Но как ты мог забыть нечто настолько важное?

— Может, я ничего и не забывал. Может, у меня забрали мои воспоминания.

Решив рассмотреть эту возможность позднее, Паркер сказал:

— Кем бы ни был этот тип, черт его раздери, зачем он отправляет такие послания? Ну, то есть ты вообразил, что противостоишь ИМ, неизвестным ИМ. А значит, этот тип на их стороне, не на твоей.

— Может, он не одобряет кое-чего, сделанного со мной. Того, о чем я забыл.

— Сделали с тобой? Мы о чем сейчас говорим?

— Не знаю. — Доминик нервно крутил в руках стакан с гоголь-моголем. — Но отправитель письма явно извещает, что моя проблема — не психологическая, за ней стоит нечто большее. Вдруг он хочет помочь мне докопаться до истины?

— Тогда почему бы просто не позвонить тебе и не сказать, что происходит?

— Единственное, что мне приходит в голову: он боится. Вероятно, он участник бог знает какого заговора, входит в группу, которая не хочет, чтобы правда открылась. Если он обратится ко мне напрямую, другие узнают, и ему не поздоровится.

Паркер несколько раз провел пятерней по волосам, растрепав их, — так, словно это помогало ему думать.

— Получается, тебя преследует какое-то жутко засекреченное, всезнающее тайное общество — иллюминаты, розенкрейцеры, ЦРУ и братья-масоны в одном флаконе! Ты и в самом деле считаешь, что тебе промыли мозги?

— Можешь называть это так. Если я и забыл некий травматический эпизод, то не без посторонней помощи. Что бы я ни видел, что бы ни пережил, это событие было невероятно калечащим и травматичным и до сих пор терзает мое подсознание, пытается достучаться до меня с помощью моего лунатизма и посланий, которые я храню в компьютере. Событие настолько важное, что даже промывка мозгов не смогла полностью стереть его из памяти, настолько важное, что один из заговорщиков, рискуя головой, отправляет мне эти намеки.

Паркер прочел послания еще раз, вернул их Доминику и опустошил собственный стакан с гоголь-моголем.

— Черт побери! Я думаю, ты прав, и это меня удручает. Не хочу в такое верить. Слишком похоже на то, что ты отпустил на свободу свое писательское воображение, опробываешь на мне замысел нового романа, чуть более головоломного, чем надо. Но каким бы безумным это ни казалось, я не могу себе представить другого ответа.

Доминик вдруг понял, что сжимает свой стакан слишком сильно и тот может треснуть. Он поставил стакан на столик, сунул руки в карманы брюк.

— И я тоже не могу. Нет ничего, что могло бы объяснить мой идиотский сомнамбулизм, личностные изменения на пути между Портлендом и Маунтин-Вью и два этих письма.

Паркер, на лице которого появилось озабоченное выражение, спросил:

— И что это могло быть, Доминик? Чему ты стал свидетелем на том пути?

— Ни малейшего представления.

— Тебе не приходило в голову, что это может быть настолько жутким… настолько, черт подери, опасным, что тебе лучше и не знать?

Доминик кивнул:

— Но если я не узнаю правду, лунатизм не пройдет. В своих снах я убегаю от воспоминаний о том, что случилось со мной на дороге позапрошлым летом. Чтобы прекратить бег, надо узнать, что это было, посмотреть правде в лицо. Ведь если лунатизм не прекратится, он сведет меня с ума. Может, это звучит слишком мелодраматично, но так оно и есть. Если я не узнаю правду, то, что сейчас пугает меня во сне, начнет преследовать и в реальности. Я не буду знать покоя ни во сне, ни наяву. И окажется, что единственный выход — сунуть дуло пистолета в рот и нажать на спусковой крючок.

— Господи…

— Я серьезно.

— Я знаю. Помоги тебе господь, мой друг, я знаю, что ты серьезно.

Зеба Ломака спасла туча. Она закрыла луну за минуту перед тем, как мания полностью завладела им. Теперь, когда небесное светило резко скрылось из виду, Зебедия вдруг осознал, что он, загипнотизированный лунным светом, стоит без куртки, уставившись в небо, в темноте, на декабрьском морозе. Если бы он не вышел из своего транса, то стоял бы, пока объект его мрачного очарования не исчез за горизонтом. И тогда, вновь поддавшись безумию, он, вероятно, снова отправился бы в одну из комнат, обклеенную изображениями древней богини, которую греки называли Кинфией, а римляне — Дианой, лег бы на пол и пролежал в ступоре, пока не скончался бы от голода.

Получив эту отсрочку, он с воплем отчаяния бросился в дом, поскользнулся, упал в снег, потом упал еще раз — на ступеньках крыльца, но мгновенно поднялся, отчаянно стремясь поскорее укрыться в безопасном доме, где лунный лик не мог влиять на него. Но конечно, никакой безопасности он не обрел. Зеб закрыл глаза, принялся вслепую срывать изображения луны, сдирать их со стен кухни, бросать на заваленный мусором пол, однако мания снова начала овладевать им. Он не мог видеть испещренного кратерами лика луны сквозь плотно сжатые веки, но чувствовал его. Он чувствовал бледный свет сотен лун на своем лице; срывая их со стен, он ощущал руками округлость каждой — безумие, ведь они были всего лишь фотографиями, не могли излучать свет или тепло, не могли сообщать ладоням ощущение округлости, и все же он ясно ощущал все это. Он открыл глаза, и знакомое небесное тело тут же завладело им.

«Как и мой отец. Я кончу жизнь в психушке».

Эта мысль, как раскат грома, пронзила разум Зеба Ломака, быстро погружавшийся в туман. Она подстегнула его, позволила прийти в себя на время, достаточное, чтобы отвернуться от двери гостиной и направиться к кухонному столу, где его ждал заряженный дробовик.