Дин Кунц - Чужие

— Конечно, я буду рад. Дел для тебя хватит, можешь не беспокоиться. Но скажи мне, Брендан… ты и в самом деле считаешь, что сможешь найти путь назад, в лоно церкви?

Викарий кивнул:

— Я больше не чувствую отчуждения от Бога. Просто во мне Его нет. Может, со временем я приду к церкви, как вы твердо считаете. Но я не знаю.

Все еще раздраженный и разочарованный отказом Брендана видеть чудесное Присутствие Бога в излечении Эмми и Уинтона, отец Вайкезик тем не менее порадовался тому, что викарий останется рядом и у него будет возможность по-прежнему направлять Брендана к спасению.

Они вместе спустились вниз и обнялись у входа так, что посторонний человек, не знающий об их отношениях, решил бы, что видит отца и сына.

Брендан, проводив отца Вайкезика до самой последней ступеньки крыльца, где обжигающий ветер выл истошным воем, больше подходящим для Хеллоуина, чем для Рождества, сказал:

— Не знаю почему, не знаю как, отец Стефан, но чувствую, что мы в шаге от удивительного приключения.

— Приход к вере или возвращение к ней — всегда удивительное приключение, Брендан, — сказал отец Вайкезик и, нанеся напоследок этот сокрушительный удар, как и подобает настоящему борцу за души, оставил викария.

Постанывая и хватая ртом воздух, отважно борясь с наркотическим воздействием лунной мании, Зеб Ломак пробрался по мусору, разбегающимся тараканам, устилавшими кухонный пол наподобие ковра, схватил дробовик, лежавший на столе, сунул ствол себе в рот — и тут понял, что его руки слишком коротки, до спускового крючка ему не дотянуться. Желание взглянуть на колдовские луны на стенах было необычайно сильным, ему казалось, будто кто-то тянет его за волосы назад. А когда он закрыл глаза, чтобы защититься, возникло ощущение, что какой-то невидимый враг настойчиво раздвигает его веки. В ужасе от мысли о том, что его, как и отца, посадят в психушку, он нашел в себе силы воспротивиться гипнотическому зову луны. Не открывая глаз, он рухнул на стул, сбросил одну туфлю, содрал носок, обеими руками взял дробовик, поднял разутую ногу, нащупал пальцем холодный спусковой крючок. Воображаемый лунный свет на его коже и воображаемые лунные приливы его крови (пусть воображаемые, но от этого не менее мощные) потребовали внимания Зеба с такой неожиданной силой, что он открыл глаза, увидел множество лун на стенах и выкрикнул: «Нет!» — прямо в ствол дробовика. Колдовской лунный зов влек его назад, в транс, он уже нажимал пальцем ноги на спусковой крючок, но вот надувшийся шар памяти наконец лопнул в голове, и он вспомнил все, что было отобрано у него: позапрошлое лето, Доминик, Джинджер, Фей, Эрни, молодой священник, другие, восьмидесятая федеральная трасса, мотель «Транквилити», господи, мотель и, о господи, луна!

Вероятно, Зебедия Ломак не мог остановить движения своей босой ноги, а может быть, внезапно открывшееся воспоминание было таким ужасным, что подтолкнуло его к самоубийству. Как бы то ни было, громкий выстрел взорвал его затылок, и ужас для него (но только для него) закончился.

Весь день Рождества Джинджер Вайс читала «Сумерки в Вавилоне», и в семь часов вечера, когда пришло время спускаться к обеду с семейством Ханнаби, ей ужасно не хотелось прерываться и откладывать книгу. Она стала добровольной пленницей захватывающей истории, но в еще большей мере — пленницей фотографии автора. Требовательный взгляд Доминика Корвейсиса, его загадочная, привлекательная внешность продолжали вызывать у нее беспокойство, граничащее со страхом, и она не могла отделаться от странного ощущения, что знает этого человека.

Обед с хозяевами, их детьми и внуками мог бы оказаться приятным, если бы ее внимание не приковывал таинственным образом Доминик Корвейсис. В десять часов она смогла наконец вежливо удалиться, никого не обидев. Все в последний раз обменялись пожеланиями счастья и здоровья, и Джинджер отправилась в свою комнату.

Она продолжила читать с того места, на котором остановилась, лишь изредка возвращаясь к фотографии и внимательно ее рассматривая, и в три сорок пять дочитала книгу. В «Бейвотче» стояла глубокая тишина. Джинджер сидела с книгой на коленях и повернутой к ней фотографией автора, впившись глазами в навязчиво-знакомое лицо Доминика Корвейсиса. Проводя минуту за минутой в этом странном, безмолвном одностороннем общении с изображением писателя, Джинджер все сильнее проникалась мыслью, что она где-то встречала этого человека и он каким-то невероятным образом причастен к ее бедам. Эта укрепляющаяся убежденность подтачивалась опасением, что ее интуитивное знание — следствие того же умственного помешательства, которое вызывает фуги, а потому не может считаться надежным; но ее беспокойство и волнение все возрастали, пока она, объятая сомнением и смятением, все же не решила наконец действовать.

Стараясь ступать неслышно, она вышла из своей комнаты, спустилась по лестнице и через темные необитаемые пространства огромного дома пробралась на кухню. Там она сняла трубку настенного телефона и позвонила в информационную службу Лагуна-Бич. В Калифорнии был час ночи — слишком поздно, чтобы будить Корвейсиса. Но если бы она узнала номер его телефона, то спала бы лучше, в уверенности, что утром сможет связаться с ним. Она испытала разочарование, но не удивление, узнав, что номер не включен в справочник.

Джинджер выключила свет на кухне и осторожно прокралась в свою комнату, решив написать Корвейсису утром, на адрес издателя. Она собиралась отправить письмо экспресс-почтой, попросив издателя немедленно переправить послание адресату.

Возможно, попытка связаться с ним была опрометчивой и иррациональной. Возможно, она никогда прежде не видела его, возможно, он не имел никакого отношения к ее странной болезни. Возможно, Корвейсис решит, что она сумасшедшая. Но если вдруг окажется, что этот выстрел, сделанный наугад, с минимальными шансами, все же попал в цель, то она может обрести спасение — достаточное вознаграждение за риск выставить себя на посмешище.

Еще не зная, что высланный на рецензию сигнальный экземпляр его книги установил жизненно важную связь между ним и близкой к отчаянию женщиной в Бостоне, Доминик просидел у Паркера Фейна до полуночи, обсуждая характер заговора, существование которого он предполагал. Ни у него, ни у Паркера не было достаточно информации, чтобы составить подробное или хотя бы сколько-нибудь достоверное представление о заговорщиках, но сама беседа — попытка разгадать тайну на пару с другом — делала заговор менее пугающим.

Они решили, что Доминику не следует лететь в Портленд и начинать свое путешествие, пока он не поймет, насколько усилился его лунатизм после отказа от таблеток. Может быть, сомнамбулизм не вернется, как он и надеялся: тогда можно отправляться в путь без страха потерять контроль над собой вдали от дома. Но если ночные хождения возобновятся, потребуется пара недель, чтобы найти оптимальный способ контролировать себя во сне. А уж потом он отправится в Портленд.