Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Конечно, честный Энтони Троллоп убивает миссис Прауди быстро и относительно безболезненно при помощи сердечного приступа, вызванного, кажется, объективным видением себя. Очень медленно и неохотно миссис Прауди поняла, что собой представляет, и это осознание оказалось для нее невыносимым. Троллоп как психолог чрезвычайно недооценен. Миссис Прауди умерла оттого, что была собою, как в конце концов умрем и все мы. Ананке.

Мука долгого умирания не очень хорошо исследована в литературе, если не считать Толстого – исключения из очень многих правил. Он показывает нам такую смерть в «Войне и мире». Князю Андрею Болконскому раздробило бедро во время Бородинской битвы, и через некоторое время его приносят в полевой госпиталь. «Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки». Как много это нам говорит! Операция столь мучительна, что князь Андрей теряет сознание и приходит в себя позже, когда на него брызгают водой. Удивительная деталь: «…доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел». Отдавал ли поцелуй доктора вкусом сигары? Это 1812 год, и Толстой живо описывает ужасы полевого госпиталя; у князя начинается воспаление кишечника – почему я не удивлен? – и в конце концов он мучительно умирает от гангрены. Чехов, писатель и врач, изумлялся, что в 1812 году люди умирали от подобных ран, а ведь в конце того же века он сам мог бы такого раненого спасти.

Толстой не пренебрегает ни одной клинической деталью. Хотелось бы мне, чтобы большинство писателей следовали его примеру? В целом, я думаю, нет. Эмили Рейвен-Харт и Чарльз Айрдейл должны умереть – умереть оттого, что были собою, а я должен безыскусно описать их смерти в этой книге – моей истории болезни. Но я не собираюсь помещать сюда клинический отчет. Всего лишь несколько фактов.

Чипс была счастлива, когда Эмили выписали из больницы и разрешили вернуться в «Дом пастора». Я смотрел на это по-другому: по опыту я знал, что мои коллеги сделали для Эмили все возможное, но лучевая терапия не смогла победить раковые метастазы, которые теперь прорастали в легкие и, вероятно, в кости. О коварный и неумолимый рак! Эмили отпустили домой частично в качестве уступки – она принадлежала к тому типу людей, которые ненавидят больницы, – и частично потому, что перегруженная система здравоохранения уже нуждалась в койке, которую Эмили занимала бы несколько недель безо всякой надежды на выздоровление.

Чипс была уверена, что любовь и забота сотворят чудеса. Эмили, конечно, нужна отдельная комната, поэтому сон в общей кровати придется отложить до лучших времен. К главной спальне примыкала другая комнатка, – вероятно, в викторианскую эпоху там размещалась гардеробная. Чипс обосновалась в ней, и Эмили теперь лежала в большой кровати, в большой спальне одна, но соединяющая комнаты дверь всегда была открыта, и Чипс по малейшему зову спешила к больной. Она всячески постаралась украсить спальню, и, когда Эмили привезли домой, ее комната была полна цветов.

Эмили разлюбила цветы. Раньше она их обожала и наслаждалась садом, который развела Чипс, но теперь от запаха цветов ее тошнило. Цветы немедленно исчезли. Эмили было больно лежать в постели слишком подолгу, и Чипс помогала ей спускаться по лестнице на первый этаж и ходить по длинной гостиной, а в погожие дни – по саду. Я не заглядывал в «Дом пастора», потому что Эмили не хотела меня видеть: вероятно, мой взгляд, так часто пугающий пациентов, беспокоил ее. И я не навязывался, хотя по вечерам, когда Эмили уже лежала в постели и пыталась уснуть, втихомолку навещал Чипс, которой вечно не терпелось узнать, как, по моему мнению, выглядит больная (которую я видел во время ее прогулки в саду). Не кажется ли мне, что она чуточку набирает вес? Правда ведь, она понемножку крепнет, хотя и ест по-прежнему очень мало? Я утешал Чипс как мог, но сам видел, что Эмили умирает. Она носила свободные блузки, чтобы скрыть последствия операции. Можно подумать, грудки Эмили так заметны, говорила Чипс, что нехватка одной сразу бросается в глаза. Но нельзя было скрыть, что правая рука больной распухла от лимфатического отека, и еще ей приходилось носить перчатку, маскируя потемневшую кожу кисти.

– Конечно, этой рукой она ваяла, – говорила Чипс, – а теперь совсем ею не владеет, и как раз тогда, когда я пытаюсь заставить ее заняться хоть чем-нибудь, хоть немножко полепить из глины, чтобы отвлечься. Ведь можно же что-нибудь сделать?

Но сделать ничего было нельзя. Мало что можно было сделать и для облегчения нарастающих в груди болей. Теперь Эмили хрипела, кашляла, страдала одышкой, и даже Чипс больше не могла притворяться, что больная набирает вес: она всегда была маленькой, хрупкой женщиной, а теперь стала призраком.

Болезнь прогрессировала быстро, но для Эмили и Чипс время текло со свинцовой медлительностью и каждый следующий день мучений казался длиннее предыдущего.

Здесь я должен отдать дань уважения Кристофферсон. Она управлялась со всей своей работой в клинике и при этом три-четыре раза в день навещала «Дом пастора», ухаживая за Эмили и делая для нее то, что может сделать, или вытерпеть, только опытная медсестра. Эмили не желала и слышать о том, чтобы пригласить постоянную сиделку, а Кристофферсон она не любила и не скрывала этого. Эмили – не нарочно, я уверен, – превратилась в инвалида-тирана и не замечала, какой измученный вид и посеревшее лицо у Чипс, тратящей все силы на уход за ней. Эмили думала, что Кристофферсон просто заходит пособить по-соседски, и порой была очень груба с ней. Кристофферсон переносила оскорбления совершенно спокойно: если кто когда и заслуживал звание профессионала, так это она. Рассказывая мне об Эмили, Кристофферсон выражалась как медик, не позволяя себе ни единого слова жалости. Но я видел ее насквозь и знал, что ее жалость – всеобъемлющая, глубокая и долготерпеливая, не оставляющая места для сюсюканья, ласковых словечек и мелкого сочувствия. Взгляд у Кристофферсон был холодный, но рука удивительно легкая. Жизнь Эмили подходила к концу, когда ко мне в клинику вернулся Чарли, смертельно больной. Что мне было делать? Он умирал, но это могла оказаться долгая история, и мысль, что все это время он будет занимать мою кровать, меня ужасала. Наверное, я мог бы пристроить его в больницу, но в больницах вечно все занято и больных больше, чем коек; нелегко найти место для человека, который неминуемо умрет, но сколько времени это займет – никто не знает. Кроме того, как ни неприятно было мне вторжение Чарли, у меня не поднялась бы рука его выставить, ибо он сильно страдал и его душевные мучения были такого рода, что я не мог просто списать их на алкогольный синдром. Я проклинал Чарли, но не имел сил усугубить его несчастья. О тирания неизлечимо больных! Как они помыкают нами, счастливыми смертными, которые все еще держатся на ногах, более или менее способны выполнять требования, предъявляемые жизнью, и не испытывают – или почти не испытывают – боли. Этих несчастных нельзя винить за то, что они решают: в нашем несправедливом мире у них есть особые привилегии. Они думают, что их болезни – удар слепой Фортуны. Но Судьба не слепа.