Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Проблема врача – последователя Парацельса вроде меня – в том, что я вижу болезни как маски, под которыми люди прячут свое несчастье. Конечно, я знаю все, что нужно знать о клинической стороне рака, артрита, остеопороза, мышечной дистрофии и полусотне других болезней, которым я противостою. Я могу предписать соответствующее болезни лечение. Но не могу дать гарантии, что лечение устранит причину болезни, какова бы она ни была. И еще я не настолько глуп, чтобы думать, что, если найти корень несчастья, болезнь исчезнет. Она – сигнал, что жизнь стала невыносимой. Сигнал, поступающий слишком поздно.

И конечно, в этой концепции тоже есть исключения, ставящие врача в тупик. Парацельс много раз терпел неудачу. Он знал не все, и, несмотря на страстные заверения наиболее впечатлительных из моих пациентов, я тоже знаю не все. Если мне сильно повезло, я могу сказать вместе с Амбруазом Паре: «Я перевязал его раны, а Господь излечил его». Тело и душа неразделимы, пока человек жив. Мое затруднение разрешила Чипс:

– Переведи его через двор. Размести у нас на первом этаже. С тем же успехом можно и у нас устроить больницу.

Эмили уже не выходила из своей комнаты. Ей не обязательно было знать.

Так мы и поступили. Перевели Чарли в большую гостиную «Дома пастора», в одиночную кровать, которую словно обнимал изгиб рояля, давно умолкшего. Чарли не требовал особого ухода. Время от времени перестилать постель, регулярно кормить тем, что он еще мог есть, и давать те немногие лекарства, от которых ему становилось немножко легче, – только и всего. Он много спал, и ему было тяжело подолгу общаться с людьми.

Я навещал его дважды в день – утром, до приема пациентов, и вечером, после ужина, когда мы немножко болтали. Алкоголь совершенно исключался – у Чарли была запущенная алкоголическая кардиомиопатия, то есть, говоря по-простому, слабое сердце. У него случались фибрилляции и пальпитации, и они его пугали: он хоть и знал, что умирает, но чисто по-человечески очень боялся смерти. Но при всем при этом рассудок у него был ясен, и он проводил часы бодрствования в невеселых думах. Вот один из наших типичных разговоров под конец.

– Ну я и натворил дел.

– Могло быть и хуже. Не кляни себя.

– Сглупил.

– Чарли, это на тебя не похоже. Из нас троих ты был больше всех уверен в своем пути. Посмотри на Брокки: он в самом деле добился многого как литературовед, но так и не написал великую книгу, о которой столько говорил. Посмотри на меня: чем больше болезней я вижу, тем меньше знаю. Но ты имел дело – и до сих пор, наверное, имеешь – с уверенностью в невидимом и невиданном [99].

– Нет никакой уверенности… Только ужасные заблуждения.

– Заблуждения по поводу Бога? Ну, ты не первый.

– Как отличить Бога от Сатаны?

– Вот уж не могу сказать. Ты же знаешь, что для меня эти слова не имеют особого значения.

– Ты ходил в церковь.

– Да, и был счастлив. Церковь вносила в мою жизнь многое из того, что делает ее счастливей, и придавала этим вещам форму. Но главное, что меня трогало, – красота религии. Связь со славным прошлым. Великие тексты, великая музыка. Они заявляли, что у жизни есть еще одно измерение, рядом с которым все, что можно пощупать и узнать, – мелко. Но что касается Бога и Сатаны – они лишь часть этих красивых заявлений, а не реальность.

– Ошибка… Бог и Сатана… всего лишь обозначения добра и зла… одно без другого не бывает… Но зло не должно брать верх… А надо мной взяло.

– Тебя поставили в невыносимое положение. Это из-за зла, которое жило не в тебе. А в Алчине. С его стороны это была отвратительная месть.

– Нет-нет… Задолго до того… В школе.

– В школе?

– Помнишь те сны?

– Нет. Какие сны?

– Эротические… то, что мальчишки называли мокрыми снами… Они у всех были.

– Смутно помню. Я всегда думал, что ты не любил разговоров об этих снах и самих снов не любил, когда они у тебя бывали. Но ты же знаешь, что это от твоей воли не зависело.

– Они у меня бывали… Но не про женщин… Про Христа.

– Что?!

– О, это не то, что ты подумал… Но он приходил ко мне в снах и был такой добрый… Молодой, улыбающийся… Даже без бороды… Прекрасный юноша.

– Удивительно! И что, эти сны были сексуальными?

– Не так, как ты думаешь… Помнишь те стихи…

– Стихи?

– Помнишь мистера Шарпа? Учителя английского? Он читал нам на уроках стихи не по программе. Больше всего любил Джона Донна… И это стихотворение… «Бог триединый, сердце мне разбей!» [100]

– Да-да.

– Оно кончается… «Возьми меня, да буду заточен! Лишь в рабстве – я свободу обрету, насильем – возврати мне чистоту!..»

Чарли произнес эти строки с чудовищным усилием. Несколько минут он тяжело дышал, и я его не торопил. Потом…

– Ты хочешь сказать, что Христос тебя брал? Насильно?

– Физически… Духовно… Я ужасался этим снам… И наслаждался… Улыбающийся юноша… и я изливался потоком…

– Ну конечно, эти вещи принимают разные формы, иногда причудливые. Твой случай оказался необычным. Я полагаю, ты это перерос?

– Нет… Еще много лет… Он со мной разговаривал… Повелевал… Просил.

Снова длинная пауза, потому что этот разговор утомлял Чарли. Но он хотел говорить, а я был готов его слушать. Христос с ним разговаривал! Конечно, такие случаи известны, но они характерны для психопатов, а в Чарли не было ничего такого, что позволяло бы отнести его к этой категории. Христос с ним разговаривал! Чарли не поэт; это не метафора. Если он утверждает, что Христос с ним разговаривает… И тут я вспомнил кое-что, читанное в каком-то техническом журнале. В статье говорилось про «двухкамерное сознание». По-видимому, в прошлом оно попадалось чаще, но со временем его вытеснило более развитое сознание. О нем знали в Древнем мире – это явление знакомо нам по стихам Гомера, в которых великие герои слушались совета голосов, якобы принадлежащих богам. Оно встречается и сейчас, но носитель его контролирует, или окружающие, чаще всего учителя, подавляют его. Но Чарли никогда не считал нужным подражать другим в том, что они думают и как они это думают.

Он снова заговорил, едва слышно:

– Я хотел совершить такие великие дела… Тщеславие… амбиции… Хотел дать толчок возрождению истинной веры… Нутряной веры… Такой, какая спасает город.

– Город?

– Великие возрождения всегда начинались в городах… И потом распространялись… Казалось невероятным… Торонто… Совершенно неподходящее место… Но какая гордыня, какая наглость – так думать… Словно Господу труднее совершить знамение в Торонто, чем в любом другом месте… Он все время повторял: «Спаси мой город».

– Спасти Торонто?

– Не смейся… Кажется нелепо, правда?

– Я не то хотел сказать. Но его всегда называли «Торонто добродетельный», «Город церквей».