Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– Да, это не простые «мокрые сны». Но такие вещи обычно недооценивают, что очень глупо.

После похорон Чарли Хью не смог пойти вместе со мной, чтобы развеять траурную атмосферу, так что я сидел один. Я знал, что Чипс возобновила сборы: она решила вернуться домой, в Англию, как только похоронили Эмили.

– Здесь меня больше ничто не держит, – сказала Чипс.

– Туда ее тоже больше ничто не тянет, – сказал Макуэри, узнав об этом. – Если она думает найти там Англию эпохи до тридцать девятого года, то ее ждет большое разочарование. Видел я этих людей, желающих по возвращении в Англию обрести Страну утерянной отрады, которой там никогда не оказывается. Но Чипс права в том, что здесь ее в самом деле ничто не держит.

Я знал это лучше всех. Десятью днями раньше, в ночь смерти Эмили, я пришел проведать Чарли на первом этаже, а когда уходил, то, повинуясь внезапному порыву, поднялся на второй этаж и постучал в дверь к Эмили. Она теперь так часто теряла сознание, что перестала возражать против моего присутствия, а я знал, что иногда мне удается немного поднять настроение Чипс – пусть хоть на несколько минут.

– Войдите, – сказала Чипс.

В комнате был только один источник света – ночник над кроватью, где лежала Эмили; и я с первого взгляда понял, что все кончено. Выражение муки исчезло с лица и, как часто бывает в смерти, сменилось спокойствием, которое выглядело как молодость – расцвет молодости.

Чипс сидела с чертежной доской на коленях, сосредоточенная, как любой уверенный в своих силах художник за работой. Она рисовала особым гибким пером, китайской тушью, по карандашному наброску из тонких линий, почти незаметных, но отчетливых для того, кто нанес их на бумагу. Я ничего не сказал, но сел чуть позади, чтобы не мешать. В следующие полчаса на бумаге появилась голова покойной, и красота, простота и мастерство этого рисунка превосходили все работы Чипс, виденные мною доселе.

Я знал ее только как гравера, а я не люблю гравюры, и особенно – маленькие, четыре на шесть дюймов, с изображением старых домов Торонто, ничего собой не представляющих (для всех, кроме, вероятно, гравера). Только позже, увидев письма к Барбаре Хепуорт, я понял, каким выдающимся художником была Чипс.

Она рисовала в классическом стиле, обозначая контуры линиями, без перекрестной штриховки или «теней». Сказать, что красота рисунка продиктована любовью, было бы сентиментальной чепухой, но, безусловно, рукой художника водила любовь очень особого рода.

– Кажется, довольно, – спокойно сказала Чипс.

Я промолчал, поскольку в этих обстоятельствах сказать было нечего. В моей похвале не нуждались, и она была бы лишь неуклюжим вторжением в очень личное – в оценку творцом собственной работы.

Чипс повернулась ко мне:

– Я в последнее время много думала обо всем и теперь уверена, что это была колоссальная ошибка.

– Что «это»?

– Вся эта история. Когда я так разозлилась на Гасси Гриля, что устроила Эмили сцену. Я настаивала, что либо она сейчас убежит со мной, либо следующие пятьдесят лет будет сервировать чаи соседям по деревне – днем, – а ночью ее будет лапать и терзать Гасси Гриль, и еще появятся трое-четверо детей, которых надо будет учить за огромные деньги и которых в будущем ждет точно такая же неживая жизнь. И я навязала ей этот выбор, потому что я всегда была сильнее, ну ты понимаешь – «решительная старшая ученица наставляет на путь истинный растерянную первоклашку». Я не уверена, что наш образ жизни подходил ей лучше всего. Может, ей все-таки нужен был мужчина. Может, даже Гасси, хоть он и осел. Моя милая бедняжка, она на самом деле вовсе не была художницей. Просто небольшое дарование. А я была так уверена, что смогу ее хвалить, и поощрять, и накачивать в нее теплый воздух, и тогда, может быть, в ней раскроется настоящий талант. И все это из-за любви. Джон, я ее по-настоящему любила. Любовь иногда такая сука, правда?

Скоро я лично убедился в правоте сурового определения Чипс. Пришла весна, и как-то утром я проснулся в изумлении и ужасе, сознавая, что влюблен в Эсме.

После маски [101]следует антимаска; после трагедии – фарс. Эмили Рейвен-Харт и Чарльз Айрдейл отыграли свои персональные драмы, которые в терминах их времени, их общественного положения и рамок их способностей следует называть трагедиями. Пришло время арлекинады, в которой старого, выжившего из ума Панталоне всячески дурят, играют над ним жестокие шутки и под гоготание толпы выставляют напоказ его старческую немощь.

В последнее время я часто виделся с Эсме, так как она дописывала свою статью об округе Святого Айдана для серии статей «Торонто, которого больше нет» в «Голосе». Она приходила ко мне, чтобы узнать факты и уточнить детали, но уже не донимала меня вопросами об «истории со святостью» и смерти отца Хоббса.

А почему? Потому что теперь она черпала сведения из полностью информированного источника – от человека, подлинно испытавшего на себе обаяние святости отца Хоббса, от свидетеля его смерти у алтаря и от страдальца, чудодейственно исцеленного от тяжелейшего артрита на могиле святого! Да, это вынырнула Пруденс Визард. Мистер Визард умер – несомненно, чтобы отделаться от жены, – и она снова вышла замуж, за некоего Сержа Шепилова, хореографа и даже танцора (когда кому-нибудь требовались пятидесятитрехлетние балетные танцоры – например, для съемок телевизионной рекламы). Став мадам Шепилов, Пруденс приобрела небольшой русский акцент – несомненно, из душевного сродства с мужем – и занялась «семейным консультированием», то есть давала советы супружеским парам (или парам, которым, вероятно, следовало бы пожениться). Каким-то образом Пруденс Шепилов получала зарплату от муниципалитета Торонто, как и несметное множество других людей.

Ее история была составлена весьма умело. В один прекрасный день, возвращаясь после приема у врача – врача, проявившего в ее случае полнейшую некомпетентность (таким Пруденс запомнила меня), – она случайно проходила мимо скромной могилы отца Ниниана Хоббса. Она, по обыкновению, молилась, повторяя про себя православную молитву: «Отче, не по заслугам моим воздай мне, но по великому милосердию Твоему». И вдруг над могилой просиял свет – не яркий, ничуть не похожий на электрический, но таинственный, лучистый, – и артритная боль в руке мгновенно исчезла. Благословенное чудо! Пруденс пыталась – Бог свидетель – пробудить окрестных жителей и открыть им глаза на чудо, совершившееся среди них, но ей помешал архидиакон Эдвард Алчин, ныне епископствующий в тундре к северо-востоку от Гудзонова залива и к востоку от бассейна реки Маккензи. (Алчин перешел дорогу или наступил на ногу слишком многим влиятельным церковникам, и от него избавились методом ударной возгонки. Можно сказать, ему дали такого пинка, что он взлетел прямо на чердак.) Однако среди жителей Торонто просиял святой, хоть они и приняли его с подлинно канадским равнодушием. Даже у святого Франциска Ассизского было бы мало шансов, явись он в мультикультурный, непоправимо обмирщенный город, один из финансовых центров Северной Америки, где прокаженные и другие нищие содержатся за счет общества.