Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– Эта книга – дьявольски хитрое оправдание грязных мыслей, а всем известно, что грязные мысли толкают на грязные дела.

(В самом деле? Эдду себя так ведет, потому что так мыслит, или наоборот? Тогда я решил, что это как курица и яйцо.)

– Не могу согласиться. Мы все – то есть, я хочу сказать, все мужчины, потому что женщины, совершенно определенно, устроены по-другому, – иногда видим сны, которые не стали бы публиковать в газете. Но мы не действуем на основании этих снов. Может быть, наоборот, они работают как предохранительный клапан.

– Я полагаю, мужчины контролируют себя хуже, чем женщины; у них не такая утонченная натура. Но то, что ты говоришь, тут ни при чем. Эта книга не только о грязных мыслях: она о самых основах цивилизации и человеческого разума; она о том, как мы видим друг друга; она утверждает, что знает наши самые потаенные стремления. А если это правда, то каждый порядочный человек порочен, христианство – обман и мы ничем не лучше скотов неразумных. Мы всего лишь слегка дрессированные обезьяны. И автор этой книги пытается утащить нас назад. Где ты ее взял?

– Часть моей награды была в виде кредита в хорошем книжном магазине. Я его использовал.

– Неужели школа не контролирует, как вы тратите наградные деньги?

– Она предполагает, что у нас есть мозги.

– Джонатан, не смей со мной так разговаривать! Ты намекаешь, что у меня мозгов нет?

– Я просто думаю, что ты неправильно поняла эту книгу.

– Молодой человек! Я ее поняла совершенно правильно. Я не дура, что бы там ни говорили твои остроумные друзья.

– Мама, я не называл тебя дурой.

– Все твое поведение, с первого дня, как ты приехал домой, очень ясно говорит, что́ ты думаешь об отце и обо мне…

– Лил, погоди минутку. Ты перегибаешь палку. Насколько мне известно, он ничего подобного не говорил и даже не намекал, а я только что провел с ним наедине двое суток.

– Джим, если ты намерен воевать против меня, я лучше пойду к себе. Прежде чем кто-нибудь скажет что-нибудь такое, о чем потом пожалеет.

– Мама, да что случилось? Скажи, ради бога, что тебя гложет?

– Не смей со мной так пошло, мещански разговаривать! И не смей поминать имя Божие всуе. Ты прекрасно знаешь, что случилось… Эта книга…

– Но что именно в этой книге, мама?

– Да, Лил; я до сих пор не наткнулся ни на что такое ужасное. О чем ты говоришь?

– Посмотри там, где большая закладка. Про Эдипа. Прочитай и постарайся удержаться от тошноты.

– Нет, не буду читать. Расскажи мне. Эдип. Он жил в Греции, правильно?

– Эдип был греком, которому предсказали ужасную судьбу. Он убил своего отца и женился на своей матери. А этот мерзкий немец заявляет, что каждый мужчина стремится к тому же самому. Он распространяется об этом. Вот что наш сын привез домой из школы.

– Ой, ну что ты. Это просто старый миф. При чем он вообще?

– Ну и кто теперь судит о книге, не прочитав ее? Спроси своего сына, при чем тут Эдип. При всем, абсолютно при всем, если верить автору.

– Мама, позволь мне объяснить. Эдип – герой мифа. Пьесы, которую Фрейд использует для иллюстрации своей мысли. Она в драматической форме выражает нечто очень важное. Эта пьеса очень известна, известна уже много веков. Потому что она коренится в первичном переживании растущего ребенка.

– Кровосмешение! Чье это может быть переживание, кроме совершенно опустившихся людей и лесных дикарей…

– Погоди, погоди! Дай мне объяснить. Переживания Эдипа понятны всякому, и все ему сочувствуют, потому что сами через это прошли, но детьми, еще младенцами…

– Он оскверняет невинность детей! Приписывает крохотным младенчикам грязные желания! Невинным крошкам!

– Мама, ты в самом деле думаешь, что дети совершенно невинны? Все это происходит, когда они еще и говорить не умеют! Это все очень просто, и если обдумать хладнокровно, то практически неизбежно.

Тут мать разразилась слезами, пугающе завыла и стала очень не похожа на себя. В последующие годы я научился – как по личному, так и по клиническому опыту – узнавать эти оргазмические крики. Отец бросился к матери, стал вытирать ей слезы, успокаивать ее и предположил, что ей лучше лечь.

– И пропустить это? – вскричала она. (Проговорка по Фрейду, мама: будь его книга и впрямь ненавистна тебе, невыносимо оскорбительна, ты бы поспешила убраться от нее подальше. Но тебя даже упряжка лошадей не сдвинула бы с центрального места в этой грандиозной сцене; только теперь, много лет спустя, я понимаю ее полностью.)

– Да что это вообще такое! – воскликнул бедный отец. – Вы двое меня с ума сведете.

– Папа, в простых словах это можно объяснить так: младенец полностью зависит от матери, ее одну научился узнавать в лицо; она – еда, тепло, ласка и любовь. Она – Любимая, потому что заключает в себе всю вселенную и всю жизнь. Но тут приходит кто-то еще: кто-то с грубым голосом и другим запахом, и он хочет отнять Любимую у младенца, увести прочь. И это второе существо становится ненавистным, и ребенок желает – всей своей простой душой маленького эгоиста – избавиться от Оккупанта. Так проявляется трагедия Эдипа в каждой жизни. Ребенок еще не успевает научиться говорить, как трагедия проходит, но она заложена в фундамент существования каждого младенца. Эти маленькие засранцы очень эмоциональны; только послушай, как они орут, когда им что-нибудь нужно. Они явно готовы всех убить.

– Пожалуйста, не используй таких слов при матери, да и при мне тоже не стоит. Но я понял, что ты имеешь в виду. Мне нужно время, чтобы это обдумать. Очень необычный взгляд на маленьких детей. Но, Лили, ты слышала, что он говорит. Это просто медицинская теория.

– Не медицинская, папа, а психоаналитическая.

– А? Ну, не важно, как ни назови. Просто теория. Она никому не вредит.

– Да неужели? Это глупо даже для тебя, Джим. Никому не вредит! Ты что, не видишь, что она творит со мной?

– Лили, ты просто перенервничала. Завтра тебе все увидится в ином свете.

– Ничего подобного. Ты что, слепой?

– Почему слепой? Я вижу то же, что и все.

– Ты не видишь, в какое положение я поставлена по отношению к собственному сыну?

– В какое положение? Не пойму, о чем ты.

– Мать и сын – любовники! Я что, должна развернуто объяснять? Неужели тебе не мерзко? Ты можешь спокойно стоять и смотреть, как меня вовлекают в омерзительную непристойность? Твою собственную жену? Его мать?

– Ну-ка, Лил, эти разговоры ни к чему. Давай-ка я тебя провожу наверх. Выпьешь лекарство, что доктор Кэмерон прописал, и хорошенько поспишь. Ты вся извелась.

И они начали подниматься по лестнице: мать рыдала, отец нежно успокаивал ее, но явно думал о том, как все это ему обрыдло, и мечтал отделаться поскорее. Меня сильно потрясла сцена с матерью, и я впервые в жизни прибег к отцовскому виски в серьезном количестве. Я и раньше украдкой пригубливал, но теперь налил себе на добрых три пальца и плеснул в стакан родниковой воды. Я пытался рационально обдумать происшедшее, но оно сильно ошарашило меня, и я никак не мог рассуждать хладнокровно. В те дни матери обладали невероятной, мистической силой, а само понятие материнства коренилось в религии. Я понимал только, что спровоцировал ужасный скандал – насколько мне было известно, неслыханный в истории семьи, – что я оскорбил стыдливость и достоинство матери, и, что хуже всего, внезапно узнал, что она считает отца дураком, и таким образом обнаружил раскол в собственной семье, о котором не подозревал доселе. Я мариновался в скорби не меньше часа, а от непривычного виски стало только хуже. Тем временем отец наверху, в спальне, старался быть как можно нежнее с рыдающей женой и ждал, пока подействует выписанный доктором Кэмероном хлоралгидрат и она уснет.