Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

О дорогая моя Чипс, я знал, что проповедь Чарли и события великих пасхальных дней тронули тебя до глубины души. В тот день, Пасхальное воскресенье, когда ты подкармливала Макуэри – да, он ужасный сладкоежка, но, кажется, женщины не представляют в полной мере, как отчаянно некоторые мужчины нуждаются в сладостях, – мне показалось, что ты преобразилась. Все эти ужасные маски – школьница, хоккеистка, бесшабашная шоферка Второй мировой, – все напускное мужеподобие, из-за которого многие считали тебя глуповатой, отлетело на время, но лишь для того, чтобы постепенно вернуться. («Ха-ха», подумать только. О бедная моя Чипс!) Меня чрезвычайно удивило, что Эмили Рейвен-Харт не постигло такое же духовное преображение. Но я всегда подозревал, что у Эмили в голове больше, а в сердце меньше, чем у тебя. Под всеми ее вялыми маньеризмами и хронической депрессией кроется интеллект, которого ты лишена. И конечно, как ты говоришь в последнем абзаце письма, Эмили наконец добилась успеха – пусть и не совсем такого, какой выбрала бы сама. И сбрасывать со счетов возобновленный контакт с Гасси Грилем тоже не стоило. Под пеплом, похоже, еще тлел огонек, и Эмили не скрывала этого от тебя, потому что – как же ты никогда не замечала? – она любила дразнить и еще любила причинять боль. Думаю, это один из постоянных кошмаров лесбиянок: какой-то мерзкий мужчина вдруг проникает в рай и разрушает его.

Хью Макуэри тебя разочаровал, и виноват в этом, похоже, я. По окончании твоего суаре он, как обычно, пошел со мной наверх, в гостиную, курительную, говорительную. В тот день мы разошлись чуть раньше обычного – многие музыканты устали от пасхальной нагрузки. Даже евреи, ведь в эти праздничные дни и им приходится исполнять серенады в адрес христианского пантеона, причем добросовестно, как положено артистам, и без следа иронии. Мы с Хью уселись – он со своей вонючей трубкой (под моим влиянием он выкинул старые, но уже успел провонять кучу новых), а я с отличной сигарой. И с виски, конечно, ибо Хью объявил, что виски – одна из стихий, в которых он существует.

Он хотел поговорить. Он желал знать, что я думаю о смерти Ниниана Хоббса. В его представлении я был человеком, сведущим в науке, хоть и не полностью поглощенным ею; может быть, я не полностью подпал под волшебство Страстной пятницы, в отличие от остальных прихожан.

Волшебство Страстной пятницы. Да, атмосферу в храме Святого Айдана после смерти отца Хоббса, а потом на воскресной утренней литургии можно вполне описать в терминах магии, творимой Вагнером в «Парсифале», когда является Грааль. Мы с Хью оба хорошо чувствовали музыку, и это выражение было удобным коротким обозначением того, о чем мы говорили.

Да, я несомненно испытал на себе это волшебство. Я наблюдал его действие на других, не в последнюю очередь – на мисс Пэнси Тодхантер. Но чувствовал ли я его так же, как чувствовали другие?

Нет, не сказал бы. Но не явилась ли моя нечувствительность к этому чрезвычайно необычному переживанию результатом личной обиды? Когда отец Хоббс упал, я немедленно бросился на помощь. Я думал, что поборол этот условный рефлекс, реакцию пожарной лошади на сигнал тревоги, но, видимо, все же нет. В конце концов, я знаком с Хоббсом, я чрезвычайно уважаю его, я сосед, я врач – почему же мне не броситься на помощь, если ему явно стало плохо? Но Чарли Айрдейл отмахнулся от меня. Будь это любой другой священник, возможно, дело обернулось бы по-иному, но мы с Чарли через столько прошли вместе – не в последнюю очередь через тот мрачный час, когда его оперировали без анестезии и я пытался отвлечь его, читая «Золотую легенду». Не находись мы именно в таком положении – Чарли у алтаря, а я вне алтарной ограды, – я бы велел ему не глупить и сделал бы все, что мог, для умирающего. Может быть, я оказался Симоном волхвом, ложным волшебником, а Чарли преградил мне путь, как святой Петр, творец истинных чудес? Как бы там ни было, мне запретили вступить в святая святых. В моем волшебстве не нуждались. Я разозлился.

Однако моя профессиональная магия понадобилась позже: Чарли послал диакона и тот перехватил меня у выхода из храма с просьбой осмотреть тело и засвидетельствовать, что старый священник в самом деле умер. Звучит глупо, но так требуется по закону. Я действовал по возможности обстоятельно и осмотрел тело настолько внимательно, насколько можно было, не нарушая правил приличия, а затем выдал необходимое свидетельство о том, что Ниниан Хоббс действительно умер от остановки сердца. Но почему? Чарли знал ответ. От невыразимого блаженства, что снова совершает евхаристию у столь знакомого алтаря в столь торжественный день.

Я полагаю, от блаженства можно умереть, хотя примеры этого в медицинской литературе немногочисленны.

Хью не присутствовал при великом событии, а потому хотел вытянуть впечатления из меня. Пэнси, как явствует из ее письма, приставала к Хью, требуя, чтобы он исполнил свой долг журналиста и растиражировал рассказ о случившемся. Но Хью для этого был слишком хорошим журналистом.

– Я принадлежу к старой школе, – сказал он. – Моя работа заключается в том, чтобы описывать факты в той мере, в какой мне удалось их обнаружить, предоставляя читателю самому делать выводы. Создавать святых – не мое дело. Я упомяну, что многие прихожане считали отца Хоббса святым человеком и уверены: смерть у алтаря стала эффектным завершением прекрасной жизни. Но своего мнения я высказывать не буду.

Я не мог с этим смириться:

– Хью, когда тебе нужно, ты излагаешь свою личную точку зрения и подгоняешь под нее свои истории свыше всякой меры. Вы, журналисты, вечно притворяетесь, что беспристрастно излагаете факты, и это вранье было бы тошнотворным, не будь оно смешным.

– Это называется «рупор общественного мнения»; так поступать диктует философия журналистики, которой непосвященному не понять. Вы, врачи, интересуетесь мелкими подробностями; мы, журналисты, рисуем картину в целом. И вообще, как, по-твоему, это будет выглядеть, если завтра я провозглашу его святым, а послезавтра коронер объявит, что он умер от алкогольного цирроза печени?

– Коронера не будет. Я выдал свидетельство о смерти, и больше ничего не нужно. Но как перед Богом, я жалею, что не потребовал его вставные челюсти.

– Я на них и без того уже насмотрелся. А ты что, хотел проверить, нет ли на них где-нибудь клейма «Сделано в Японии»?

– Ты чрезвычайно неуважителен. Журналистика покрыла твою душу жесткой бурой коркой. Нет, я всего лишь хотел бы провести анализ – не прилипло ли к ним что-нибудь.

– Ого! Что ты подозреваешь?

– Я ничего не подозреваю. Но возможно, мне удалось бы установить причину смерти чуть более интересную, чем остановка сердца. Ведь «остановка сердца» просто значит, что оно перестало биться.