Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Должно быть, я один на всем свете знаю, отчего Инге Кристофферсон – ничья не милая. Всего лишь еще одна печальная повесть, уходящая корнями в ту ужасную войну, о которой Чипс пишет так бодро.

Мне нравилось, что у меня на стене написано слово «ананке». Оно удерживало мою медицинскую мысль в нужном русле. Потому что я не изобретал новую концепцию медицины; я пытался найти очень старую, нечто вроде Вечной Философии для искусства целителя; а Судьба, она же Необходимость, – элемент жизни, помогающий врачу не зазнаваться, ибо Судьбу не победить, что ни делай. Люди должны болеть. Люди должны умирать. Если мне вроде бы удавалось отодвинуть смерть пациента, меня считали хорошим врачом, но я-то знал, что это лишь отсрочка, а не победа, да и отсрочки я могу добиться, только если Судьба, или даймон моего пациента, так решит.

Конечно, я не мог прямо заявить об этом испуганному пациенту, сидящему в кресле напротив меня. (Я никогда не сижу за столом: всегда в кресле, лицом к пациенту, и мое кресло такого же размера, как у него.) Кто же хочет услышать от своего врача, что умирать все равно придется рано или поздно, и что доктор не в силах сказать когда, и что никакие действия не смогут изменить этот факт? К тому же практически в любом случае что-нибудь да можно сделать – хотя бы обеспечить пациенту физическое удобство, уменьшить боль или до некоторой степени компенсировать увечье до тех пор, пока не случится неизбежное.

Я ни в коем случае не сбрасывал со счетов лекарства, которые могли помочь моим пациентам, и услуги Кристофферсон, которая блестяще владела различными видами мануальной терапии и обладала сильнейший интуицией в том, что касалось ее применения. Я не то чтобы свято верю любым словам сторонников психосоматической медицины, но слушаю их внимательно. Разумеется, дух влияет на тело; но и тело влияет на дух, а выслушивать в споре только одну сторону означает пропустить многое в прямом смысле жизненно важное. Разве не говорил Монтень в своей удивительной и глубоко оригинальной мудрости о «тесной связи души с телом, сообщающих друг другу свое состояние»? [82](И разве сразу после этого он, типично для мудреца XVII века, не пускается в какие-то дичайшие измышления о дурном глазе и о том, что женщина, носящая дитя во чреве, своими фантазиями влияет на внешность будущего ребенка? Даже мой любимый Роберт Бертон не смог избежать влияния своего времени – точно так же как мои современники не в силах избежать шарлатанских аспектов современной науки.)

Мне кажется, человечество постоянно ищет перчатку, которой можно замаскировать железную руку Судьбы. Эти перчатки люди зовут болезнями. Мы, врачи, боремся с ними. Но стоило нам вроде бы совладать с туберкулезом, как он появился снова, еще сильнее, чем прежде; рак все так же косит людей; и СПИДу пока не видно конца. Человечеству нужно что-нибудь такое, чтобы навесить на него свой великий страх перед смертностью человека.

Я вспоминаю одну пациентку, которая со мной уже три года. Ее зовут Пруденс Визард. В ней живет какая-то бродячая болезнь – сперва обитала в спине, оттуда перебралась в левую ногу, потом в затылок, а сейчас разбила временный лагерь в правой руке. Пациентка испытывает настоящую боль, и эта боль ее уродует: сперва миссис Визард ковыляла, потом прихрамывала, потом ходила со свернутой набок шеей, а теперь утратила способность пользоваться правой рукой – даже вилку не может ко рту поднести. Кристофферсон с ней не совладала: как только больному месту чуть легчает от процедур, болезнь перескакивает куда-нибудь еще. Соляные ванны пациентке не нравятся: она говорит, что они сушат кожу, хотя этого не может быть, потому что Кристофферсон вымазывает на нее увлажняющий крем целыми банками после каждой ванны. Мои попытки проникнуть глубже симптомов и докопаться до того, что ее в самом деле гложет, потерпели неудачу. Все, что я могу, – это давать ей успокоительные – настолько слабые, насколько мне удается с ней сторговаться. Будь я хорошо информированным врачом XIX века – например, учеником Шарко, – я бы назвал ее истеричкой и забыл о ней. Но я так не поступаю. Почему она истеричка? Этому должна быть причина – физическая или умственная.

Ее мучает не «меланхолия монахинь, девственниц и вдов», ибо она не относится ни к одной из этих групп. По-видимому, она ведет вполне удовлетворительную половую жизнь, если только мистер Визард при нечастых визитах в ее интимную сферу не задевает очередное многострадальное больное место. Она равнодушна к сексу, но изначально придерживается убеждения, что «мужчинам это надо», а следовательно, это долг, который нужно исполнять. Оргазмы бывают, но не всегда. Питается хорошо. Любит вино. Денежных проблем нет (Визард работает в инвестиционном банке). С детьми отношения тоже хорошие, насколько это возможно для хронически больной. Непривлекательной ее не назовешь, одевается хорошо, читать не любит, но часто ходит в кино. Я предложил ей совершить некоторый экскурс в религию, забыв ту чепуху, которую ей вдалбливали в детстве. Теперь она ходит к Святому Айдану, и очень жаль, потому что она часто подстерегает меня после службы с рассказами о своих страданиях или сигналит мне через головы других прихожан, что переносит свою боль мужественно (с намеком, что пора бы мне ее и исцелить).

Разговаривать с Пруденс Визард об ананке бесполезно; судьба вряд ли убьет Пруденс посредством этой загадочной болезни. Пруденс – страдалица; именно таково значение латинского слова «пациент», о чем мне ежедневно напоминают. И ее страдания не поддаются никаким известным мне средствам. Может быть, эта боль в каком-то смысле дополняет ее характер? Ведь характер лежит глубже той области, которой занимается психосоматическая медицина, и именно он содержит ключ к излечению или дает силы мужественно переносить болезнь. Миссис Визард не очень мужественна; она, конечно, переносит болезнь, но при этом висит тяжким бременем на своем несчастном муже и последнем из сыновей, еще живущем дома.

У кого сильный характер? Кто пережил большое несчастье и поднялся над ним? Кристофферсон, конечно.

Ее история коротка. Медсестру-датчанку во время войны бросало по всему театру военных действий Европы, из одного госпиталя в другой, так что она никогда не знала, где в точности находится. Однажды темной ночью на фронте ее подстерегли четыре солдата армии союзников (молю Бога, чтобы это были не канадцы!) и изнасиловали. Кристофферсон выросла в образованной семье и из «Кандида» Вольтера знала, что изнасилование необязательно кончается смертью. Она поспешила принять меры предосторожности, чтобы предотвратить зачатие, но опоздала. Она решила родить этого ребенка (из моральных соображений). Она родила – после тяжелейших испытаний в оккупированной Франции, – но ребенок оказался гидроцефалом, и врачи заявили, что долго он не проживет. Однако назло медицинской мудрости ребенок не умер, более того, живет до сих пор – в больнице для таких детей, в Дании, и Кристофферсон его содержит.