Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Мне удалось немного помочь ей – как в медицинском плане, так и в финансовом, – и именно я посоветовал ей начать новую жизнь в Канаде. Она послушалась моего совета. Я снова нашел ее и был рад возможности работать с ней вместе. Я считал ее одной из своих пациентов, жертвой «дружественного огня», и лечил так же, как когда-то пациентов в отделении J, только использовал поэзию сортом выше. Сейчас она имеет скромный доход, ни от кого не зависит; у нее разносторонние интересы, но мужчины в их список не входят. Она свирепо верна мне, за что я очень благодарен. Она также ходит к Святому Айдану – поскольку была воспитана в Высокой лютеранской церкви и обычаи Святого Айдана кажутся ей менее странными, чем многим англиканам. Она – один из примеров моего успеха; и если бы не моя длительная связь с Нюэлой, я мог бы взглянуть на Кристофферсон другими глазами. Или нет? Не думаю, что она ответила бы мне таким же взглядом.

Любовную связь труднее поддерживать в течение долгого времени, чем брак. В браке люди бывают попеременно то любовниками, то друзьями или из любовников со временем безболезненно превращаются в друзей, а вот в любовной связи приходится все время делать вид, что нас по-прежнему страстно влечет друг к другу; во всяком случае, мне так кажется, и Нюэла этого пока не опровергла. Конечно, мы уже перешли в стадию отношений, когда дружба сильнее любви; но провести границу между дружбой и любовью гораздо труднее, чем отличить яблоки от апельсинов. Мы с Нюэлой – как старый император Франц-Иосиф и его Кати Шратт: важны на самом деле обмен советами, сплетни за чаем, взаимная поддержка, хотя и постель тоже имеет значение. Эти союзы держатся не на конвульсиях страсти, а на том, что каждый из партнеров знает, что и как думает другой. Конвульсии страсти, если честно, могут надоесть, если двоих больше ничего не связывает. В настоящем союзе секс становится еще одним из видов приятной беседы, песней без слов, встречей, которой не нужны оправдания или какие-то особые соображения.

Но Нюэла уже немолода, и я тоже. Я понял это внезапно, однажды, когда она привезла своего сына Коннора в Торонто поступать в Колборн-колледж. Ему было тринадцать лет, четырнадцатый, и, увидев его с матерью, я увидел его мать в совершенно другом свете. Она была так же прекрасна, как всегда, – во всяком случае, мне так казалось, – но я понимал также, что в глазах юного Коннора она не красивая женщина, а презентабельная мать, которая, как он надеялся, не станет целовать его в присутствии других мальчиков или звать дурацкими уменьшительными именами. Другие мальчики тоже будут видеть в ней мать, но никогда – женщину. Для огромной части общества, называемой «дети», матери не женщины, но неотъемлемые придатки, иногда любимые, иногда нет, но никогда не полноправные человеческие существа, всегда лишь актеры второго плана в драме жизни ребенка.

Нюэла – мать! Конечно, я знал, что она мать, – знал с самого рождения Коннора, но никогда не осознавал в полной мере, пока не повел их обоих обедать в тот день.

Она привезла его в школу. В мою старую школу! Этот мальчик, по крайней мере частично, испытает то, что совершил и пережил я сам в школьные годы; он обретет своего Чарли и своего Брокуэлла и будет считать себя прекрасным молодым человеком, принадлежащим к поколению, которое действительно что-то значит, в отличие от поколения родителей. Я был его крестным отцом (и, не исключено, также биологическим отцом), и потому, когда я довез их до школы, согласно традициям и ритуалам я обязан был дать ему напутствие. Я так и сделал, но сердце у меня упало, ибо я понял, что отныне вступил в ту пору жизни, когда сам стал советчиком; а до тех пор я, не формулируя это словами, воспринимал себя как адресата поучений и нежданной удачи.

Мы оставили мальчика в школе, и я повез Нюэлу к себе – в клинику, то есть домой, на обычное чаепитие, но после чая мы оба оказались не расположены идти в постель. В нашей жизни повеяло не то чтобы дыханием осени, но концом лета. Юный Коннор не понял бы ни слова из всего этого, но именно он встал между нами, не разделяя нас.

С тех пор я, полагаю, выполнял свой долг по отношению к мальчику. В шестом классе он любил ужинать у меня в клубе и время от времени ходить со мной на концерт или в театр. Я подумывал сводить его к Дамам, на одно из их воскресений.

Было бы забавно познакомить Коннора и Чарли. Сын Брокки, мой крестный сын. Чарли, безбрачный, не испытал этого огромного шага, в отличие от нас, мирян. Он был «святым отцом», но, смею надеяться, не отцом. Типично для целибатных священников, Чарли держался подчеркнуто моложаво, и его потрясла бы подлинная молодость этого высокого красивого юноши – мужчины во всех аспектах, кроме тех, которых он благодаря удачным обстоятельствам рождения пока не испытал. Чарли потрясло бы осознание, что время идет и что на великанском эскалаторе жизни мы с ним проехали уже добрую половину пути наверх.

Но почему мне так хочется встряхнуть Чарли? Он меня беспокоил, а так как он не был моим пациентом, я имел право на это злиться. Он проповедовал безапелляционным тоном, с жаром, в котором мой медицинский слух улавливал оттенок невменяемости. Он распространялся о святых и святости, никак не учитывая очевидный факт, что это явление сильно изменилось со времен его любимой «Золотой легенды» – может, и по сути тоже, но внешне уж точно. Будь это во власти Чарли, он вернул бы нимбы, и первым, кто удостоился такого знака отличия, стал бы бедный старый Ниниан Хоббс. Отец Хоббс, безусловно, хороший человек, а раньше был еще лучше, но нынче заговаривался и едва ли мог отслужить литургию без подсказок.

Епископу следовало бы снять Хоббса. Вероятно, он думал, что старику осталось совсем немного и, чтобы не поступать с ним жестоко, проще дождаться визита ангела смерти.

Дом пастора

Кокрофт-стрит

Торонто, Онтарио, Канада

Любезная Барб!

У нас тут удивительные дела. Впрочем, так ли уж они удивительны? Во всяком случае, драматичны. Бедный старый отец Хоббс преставился, перекинулся, сыграл в ящик, но как элегантно! Кто бы мог подумать, что в старике столько театральности. Вот что случилось. В Страстную пятницу у Святого Айдана проводилось необычное богослужение – нечто, называемое Литургией Преждеосвященных Даров. Это древний обряд, воскрешенный отцом Чарли и Декурси-Парри. Было много народу. Поклонение кресту, Великий вход со Святыми Дарами из алтаря часовни, где они лежали, потому что были приготовлены с вечера. Поэтому служба так и называется. Совершал литургию отец Хоббс. На гостию покадили ладаном, отец Хоббс вознес ее, положил в рот, повернулся к алтарю и упал. [1] Конечно, все решили, что он просто переутомился – удушающие клубы ладана, моя тяжелая мантия у него на плечах и строгий пост, положенный в Страстную неделю, – но когда диаконы и о. Чарли бросились к нему, разверзся ад. Один из диаконов, чернокожий, он работает техником в больнице и одновременно готовится стать священником, сказал громко: «Он умер!» Я слышала, как отец Чарли ответил: «Не может быть!» Доктор Халла, наш арендатор, бросился к ограде алтаря, но, как ни удивительно, о. Чарли махнул рукой, показывая, чтобы доктор не приближался, и они вполголоса обменялись несколькими словами. Доктор Халла почернел лицом, как грозовая туча, но остался на месте, пока диаконы выносили тело в ризницу.