Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Мне становится холодно. Я на миг прикрываю глаза, и тогда вижу моего брата. И мне становится еще холоднее. Вижу, как группка качков сталкивает его, словно тряпичную куклу, на пол, и никто даже не намеревается отреагировать. Вижу, как он одалживает безумные деньги. Вижу, как он ежедневно пьет и валяется в доме, который стал уже призраком дома, по пьяни глядя рок-концерты на DVD до того момента, как фильм закончится.

Я смотрю в ту же сторону, что и Камила: на серый фасад дома, на черные окна.

«Что же ты, сука, дал нам за гены?» – хочу я спросить моего отца. Может, и правда у тебя плохой день, как ты и сказал нынче в машине?

Или два исключительно плохих дня?

– Ты и правда веришь какой-то малолетней сучке… – начинает отец, но Камила прерывает его, наконец-то глядя на него, и в ее взгляде чувствуется желание, тяжелое и вымотанное, не видеть его уже никогда-преникогда в жизни.

– На следующий день ко мне еще зазвонил Порчик.

– Ну Порчик – и что? – снова начинает мой отец, а Камила снова обрывает его, ее голос тихий, но в нем – свинец, слова сразу падают на пол, их тихое эхо, тишина, которую они волокут за собой, раз в десять громче, чем они сами.

– Позвонил и сказал, что все об этом знают. Что Гжесь одалживал у бандитов просто жуткие деньги. Что пьет. Что все пропивает. Что дети, когда они тут, сидят у вас или ходят сами по двору, потому что вас нет, потому что вы постоянно играете в какое-то Варшавское восстание.

Я вижу, как в моем отце начинают происходить странные процессы, как он сперва с облегчением выпускает из себя воздух, а потом снова напрягается, зажимается всем телом, моментально краснеет.

Что-то мелькает, что-то появляется в окнах дома Гжеся.

Я чувствую, как в кармане вибрирует телефон.

– Порчик позвонил. Ну, все понятно. Камила, это брехня. Это брехня, чтобы нас дискредитировать, Камила. Отчего ты вообще этому поверила, детка? – спрашивает отец.

Камила не отвечает. Телефон у меня вибрирует снова.

– Но знаешь, что я могу подать на тебя в суд? – добавляет он. – Могу подать на тебя за то, что ты не даешь мне видится с внуками. Я не хочу этого говорить, но я должен, Камила, для порядка. Ну увы, ну. Мы можем взять над ними опеку, Камила.

Воздух в кухне густеет, словно кто-то досыпал в него муки. Запахи немытой посуды, не выброшенных из холодильника объедков вдруг делаются отчетливыми. Я, наконец, вынимаю телефон, смотрю на экран. Пять не принятых звонков от моего агента.

– Не пугай меня, – говорит Камила.

– Я тебя не пугаю, – отвечает отец. – Я тебе говорю, как оно есть.

Существует несколько видов облегчения. Есть неглубокое облегчение, которое возникает потому, что ты не умер от сердечного приступа, облегчение, которое просто позволяет сделать следующий ход. Но есть и глубокое облегчение, какое бывает, когда закинешься героином, когда на короткий миг тебя покидает жесткость всего организма, капитулируют все мышцы, весь старый, залежалый, черный воздух покидает легкие.

– Кто тот мужик? – спрашивает мой отец Камилу.

– А вам какое дело? – отвечает она и встает.

– Кто он такой? Камила, ну? Кто? Откуда я могу знать, является ли он человеком, которому я могу доверить опеку над своими внуками? Скажи мне?

– Я не стану так с тобой говорить, – говорит Камила.

Мой отец сильно бьет кулаком в стол, чашка с чаем подпрыгивает, падает на пол, разбивается, пятно жидкости растекается по кафелю, словно нововозникший, неизвестный континент.

– Ты не можешь забрать у меня внуков! – кричит он.

Его крик холодный, замораживает всю комнату. Камила пару секунд стоит, замерев на полушаге. Потом движется в сторону двери.

– Погоди, Камила, – говорил Агата.

Но Камила даже не оглядывается, просто выходит, мой отец хочет идти следом, но Агата заступает ему дорогу.

– Не порть все. Не порть все еще больше, – просит.

– Погодите, – говорю я.

Слышу, как Камила открывает дверь и выходит на улицу. Бегу следом. Догоняю ее, когда она уже стоит возле своей машины, намереваясь сесть.

– Он этого не делал, – говорю я.

Она оборачивается, смотрит на меня странно, как заинтересованная птица, чуть наклонив набок голову.

– Он этого не делал, – повторяю я. – Он в жизни бы никогда не сделал такого.

– Откуда тебе знать? – спрашивает она. – Как часто ты тут бываешь? Что ты знаешь об этом?

– Он мой брат, – напоминаю я.

Вижу, как лысый мужик в машине хочет выйти, а она хлопает ладонью по машине, словно подавая знак, чтобы оставался внутри.

– Зачем ты сюда приехал? Что ты о них знаешь? – спрашивает она.

– Не понимаю, – говорю я искренне, потому что не понимаю ее. Она собирается с мыслями. А потом начинает говорить:

– Знаешь, где я работала? Знаешь, Миколай?

Я качаю головой. Не успеваю за ней. Она впивается в меня взглядом, словно желая, чтобы от взгляда этого мне сделалось физически больно.

– Я работала санитаркой. В патологии беременности. И видела как-то ребенка, знаешь, ему было уже три месяца, а он все еще лежал в госпитале, ребенок с поражением мозга, ребенок, что родился со всеми перекрученными мышцами, – говорит она, поднимает голову, отряхивается от невидимой пыли.

Что-то движется в окне Гжеся. Мне кажется, что со времени, как я последний раз был на улице, небо стало ближе к земле, опустилось на добрых пару десятков метров.

Камила поднимает сжатый кулак на высоту моего носа.

– У того ребенка было все сведено, понимаешь. Все мышцы. Сведены судорогой. Напряжены. Бедный ребенок. А через какое-то время его пальцы вросли ему в ладони. Уже ничего нельзя было сделать.

– И? – я все еще не понимаю.

Она отворачивается в сторону дома. Смотрит на его маленькие прямоугольные окошки.

– Говорят, что семья – как рука. Вот ваша – как рука того ребенка. Только ты еще об этом не знаешь, – говорит она, разжимая кулак. Ее пальцы худые, как палочки. На одном виден след от кольца.

– Это его убьет, Камила, – отвечаю я. – Я его знаю. Это его убьет. Он не переживет.

– Они сами себя убили, – говорит она и садится в машину. Лысый мужик трогается. Что-то говорит ей, резко жестикулируя, но мне не слышно – что.

Я смотрю ей вслед и знаю, что они – и мой отец из окна своей кухни, и Гжесь из окна своей – тоже смотрят вслед машине, которая поднимает тучу пыли на дороге, поворачивает влево и исчезает с глаз.

Снова звонит мой агент. Я принимаю вызов.

– Все подписано, – говорит он, даже не здороваясь, он вдохновлен, словно только что нюхнул кокса. – Все, твою, сука, мать, подписано, больше того, я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что у тебя проблемы…

– У меня нет никаких проблем, – прерываю я его.

– У тебя проблемы, а потому я пришел к выводу, что переведу тебе все на счет, потому что тебе нужны деньги – и вот они, почти двадцать тысяч. Прошу тебя, скажи мне сейчас: «спасибо, старик, ты супер, помнишь обо мне, ты мой друг, ты клевый», – он выбрасывает из себя слова так быстро, словно пытается побить какой-то дурацкий рекорд.