Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Спасибо, – роняю я.

– И только? – спрашивает он.

– Спасибо, спасибо, – повторяю я еще два раза, чтобы ему хватило, и разъединяюсь. Когда делаю это, дверь в дом открывается с громким, неизменным вот уже столько лет скрипом. Стоит в дверях Юстина. Опирается о косяк. Я подхожу к ней. Подняться по лестнице – как же это долго. Притрагиваюсь к ее лицу. Она отодвигается. Я смотрю ей за спину, не слышит ли кто. Кажется, нет.

– Мы можем ехать, – говорю я. – Есть деньги. Мы можем ехать.

Она молчит. Только через некоторое время отвечает:

– Если есть – то прекрасно, пиши книгу.

– Прости за то, прости за все, – мне хочется плакать. Я представляю себя, который лупит второго меня со всех сил по морде. – У нас есть деньги. Можем ехать. Через час. Через полчаса. И уже никогда сюда не приедем. Обещаю, – говорю и показываю экран телефона, чтобы ей доказать, что я сейчас совершенно не шучу.

Я был уверен, что она улыбнется. Но она не улыбается. И теперь все ее лицо выглядит как остановленный стоп-кадр на зависшем компьютере.

– Сейчас? Когда кто-то убивает друга твоего отца и никто не желает ему помогать? Когда твой брат может больше никогда не увидеть своих детей? Теперь ты хочешь их бросить? – спрашивает она.

– Мы – важнее всего. Мы, а не они, – говорю я. Снова пытаюсь притронуться к ней, и она снова уклоняется.

– Нет, это не так, – отвечает.

– И что ты хочешь тут делать? Писать об этом репортаж? Какое тебе вообще дело? – спрашиваю я.

Я устал. Это меня не касается. Дети Гжеся, порванные бумажки на земле, трупы людей, которых я в последний раз видел ребенком. Спасение Гжеся, спасение отца, спасение прочих чужих людей. Половина этого города могла бы вымереть, и мне было бы похуй. Было два, только два человека в этом городе, до которых мне было дело, которые были для меня важными, и оба они мертвы.

– Я хочу помочь, – говорит она помолчав. – Если уж мы тут, я хочу помочь.

– Это абсурд, – фыркаю я.

– Это правильно, – отвечает она.

И прежде чем я успеваю подумать о том, дотронуться ли до нее еще раз, Юстина исчезает в глубине дома.

И только когда проходит пара минут, я сдвигаюсь с места, спускаюсь по лестнице, перехожу через двор, приближаюсь к дому Гжеся и стучу в дверь, сперва раз, потом второй, потом третий, потом начинаю лупить в эту дверь изо всех сил, но внутри не слышно ничего, кроме мягкого, тупого шума, вытекающего сквозь приоткрытое окно; и только когда я приставляю ухо к этому приоткрытому окну, сквозь которое совершенно ничего не видно, понимаю, что этот шум – это песня AC/DC, запись с концертного DVD « Highway to hell », которая исполняется под радостные крики публики, раздававшиеся давным-давно, далеко отсюда.

Некоторое время он думал, что она красива. «Нет, ну что ты, – сразу же открестился. – Это же потаскушка, как и любая, потаскушки – не красивы, красивы жены, дочери и матери, но не потаскушки. Но что-то в ней есть, чего уж тут». Не мог сопротивляться этой мысли. У него были полные карманы бабла. Выбрался из хаты, машину пустил за налик. Нужно было что-то делать. Иначе бы свихнулся. В карманах было тысяч сто.

Ей было семнадцать, может восемнадцать, хотя она плела, что все двадцать два, да где там двадцать два, он же всегда поймет, раскрасилась как маленькая девочка, обильно и пестро, чтобы выглядеть постарше. Намазалась косметикой и помадой. Теперь казалось, на ее лице – маска. А под этой маской должна быть мордашка девочки. Большие глаза, большой рот. Это всегда срабатывает, всегда действует. Сейчас она лежала на диване, смотрела на него. Он отводил взгляд. Его тянуло к ней так, что он места не мог найти. Нужно быть осторожней.

– С хуя ли ты так пялишься? – спросил он.

– Не могу? – ответила она.

– Я дал тебе бабла, можешь валить, – сказал он, вытер губы, открыл банку колы, одну из десятка, что купил в магазине. Отпил, добавил пятьдесят водки. Прикончил за раз.

– Думаю, ты не хочешь, чтобы я уходила, – сказала она и села.

Странная какая-то, ебанутая. Но на хере скачет мастерски, нужно признать. Он вспомнил тот хер и снова расслабился. Когда кончал, что-то отпустило его под лопаткой, какой-то старый прострел. «Это хороший знак», – подумал тогда. Она отмассировала его на ять, яйца, задницу, всюду.

– Надень трусы, – обронил ей, потому что она сменила позу и теперь нахально светила дыркой в его сторону.

– Тебе что, мешает? – вскинулась она.

– Не выступай, а то отхреначу, – оборвал он.

– Лучше трахни меня еще раз.

Может, была из Зыборка? Может, он ее помнил? Видел на дискаре? Он закурил – не потому, что хотелось, просто почувствовав, что в комнате ужасно воняет: пылью, говном, мертвыми крысами.

Но он же знал, что тут не «Хилтон», что это придорожный кабак, по дороге на Лидзбарк Варминский, неподалеку; кто-то сказал бы, что неразумно, но он всегда считал, что под фонарем – темнее всего. Кабак назывался «Америка», как и любой этого типа. Внизу бар, обитый деревом, вареники – вареные или жареные, пиво, водка, чай, кофе. Баба за баром, волосы отбелены, жопа толстая, выражение лица – словно говна наелась. В углу – две машины, едва живые, хреновые с виду, в одну он бросил две монеты, ничего не дала, он въебал ей с размаху от досады. Что-то было нужно выкинуть. Иначе крышу сорвет.

Сидел так уже два часа. Не слишком понимал, что делать, но уже привык: сколько уже – с месяц? Разгадывал кроссворды. Злился на себя, потому что разгадывал все до половины, но не отгадал ни одного ключевого слова. Всегда чего-то не знал. Правда, были там сложные выражения, он понял это по паре попыток, но все равно – не знал.

Сидел и решал, и тогда пришли эти две: одна старая, беда бедой, поджаренное в солярии тело вываливалось из блузки, словно перевязанная ветчина, морда – словно кто палками ее лупил, посмотрела на него и облизалась, а он подумал, что блеванет. «Ох ты ж потаскушка, проблядь ебаная», – подумал. Вторая – другое дело, раскрашенная, словно ребенок, та, что сейчас лежала в его комнате. Он посмотрел ей в глаза, махнул рукой. Подошли обе.

– Ты – вали, – сказал старой, та фыркнула и отошла. С молодой он пошел наверх. Чуток потрахал ее в резинке. Худая, но жопка круглая. Потаскушка, но симпотная. Эти противоречия его позабавили.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Слушай, вот только не нужно проблядушных разговорчиков, – сказал он и открыл новую банку колы. Ткнул пальцем – хочет ли. Она кивнула.

– А я… – начала.

– Знаю, Сандра, – прервал он ее.

– Нет, на самом деле я – Патрисия, – сказала она.

– Да и похуй, – ответил он, согласно с истиной.

– Ты на дороге? Работаешь? – спросила она.

Он посмотрел на сумку, набитую грязными вещами, подумал о еще двух, спрятанных в машине. О новых номерах, готовых для замены. О запасной регистрации, на всякий случай, на другое имя. Документ уже просрочен, но для дорожного контроля сойдет; скажут сделать новый – и все, ебашь дальше.