Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Да работаю, – сказал он через минутку.

– А что делаешь? – спросила она. И правда какая-то странная, а может, просто дура.

– Ничего, что могло бы тебя заинтересовать, – ответил он.

– Наверняка торгуешь. Торговый представитель, – начала она гадать.

– Умной не прикидывайся. Ты не умная. Была бы умной, не давала бы на парковках, – он посмотрел на нее так, что она отодвинулась к стене.

«В принципе, исчезнуть легко», – подумал он. В принципе, это как устроить фокус. Постричься налысо, побриться, толстовка с капюшоном, солнцезащитные очки, другое шмотье. В Зыборке это бы не прошло, но в любом другом месте – запросто. Раз он даже вошел в «Жабку» в Щитно, а возле кассы висел листок с его фото, тем, со свадьбы, а он там выглядел как последняя жирная свинья. Специально попросил Лукаша дать это фото на объявление – в нем тогда было килограмм на двадцать больше, чем сейчас. В любом случае, он прошел мимо снимка, встал перед бабой, купил курево, жрачку, колу, водку – все, что было нужно, а она нихера не сориентировалась, что этот чувак перед ней – тот же, что висит в файле на дверях.

Он позвонил потом Лукашу и отругал. Только Лукаш знал, все остальные понятия не имели.

– Ну и что ты, сука, творишь, в Щитне не должно было висеть.

– Я на это повлиять не могу. Полиция тоже вывешивает, – ответил Лукаш.

– Мать здорова? – спросил он, меняя тему, не хотел с ним ругаться.

– С ума, сука, сходит, Мацюсь, я должен ей рассказать, в чем дело, а то она умрет. Постоянно ходит по квартире и воет, где мой сынок, где мой сынок, – сказал его брат, хороший парень.

– Если расскажешь ей – умру я, – ответил он, подумав, а когда проговаривал эти слова, даже глотка заболела, словно зуб ему рвали.

Во всем этом хуже всего было вернуться в Зыборк. Когда проезжал рядом с домом родителей, – а пришлось проезжать, дом стоял у трассы, – то прикусил язык до крови. Лукаш был прав. Мать это убьет, просто прикончит. «Он или мать, мать или он», – крутил он в голове худший выбор из возможных.

Должен был вернуться. Должен был поговорить с ксендзом. Проверить, испугается ли тот. Естественно, ксендз испугался. Все было ясно. Будут исчезать по очереди. Без предупреждения. За то, что сделали на самом деле.

Он всегда знал, что это выплывет. Что все вернется.

Поступали плохо, но это были глупости. А тогда – тогда они и правда перегнули.

Ксендз знал. Но не сказал, и его даже пугать не понадобилось.

Когда он закончил говорить с ксендзом, то рванул к цыганам. У тех были возможности, особенно у Тобека, цыганского барона. Тобек был тот еще сукин сын. Все мог, делал что хотел. Он сперва поехал к нему. Тобек жил во дворце, не в доме, башенки себе построил, как в мечети какой. Когда как-то приезжали к нему с машинами, то Мацюсь смеялся. Смеялся, когда Тобек выплачивал ему деньги. Кретином же нужно быть, чтобы так подставиться. Есть же границы. Он смеялся, хотя Тобек был крепко с прибабахом.

Когда-то Тобек научил его, Кафеля, Порчика, Сливу, всю команду, насчет того, как брать машины. Как, чем, где, когда. Они держались Тобека, пока не появился Кальт и не объяснил им, зачем они вообще берут машины – и только тогда они стали поднимать настоящие деньги. Тобек немного обиделся. Они поссорились. Тобек не любил Кальта, не любил немцев. Обижался, что они слушаются Кальта, а его – нет, что всегда цыгана дураком выставят.

Тобек вообще был эмоционален. Он вспомнил, как они как-то поехали к клиенту. Оторвали заебательную тачилу, немецкую, с иголочки, «Ауди А8». Ехали на этой тачке с Порчиком сзади, и Порчик плакал, что такую машинку и отдавать жалко, притрагивался к обивке, словно бабу впервые щупал. Он помнил, что машина была темно-синей. Клиент, толстый такой русский, говорил, что все, мол, на мази.

Ну и доезжают, высаживаются, сговорились в лесу, неподалеку от границы. Толстый русский ждал на парковке, удивленный, что цыган едет вместе с поляками. Тобек говорит: это парни из Зыборка. Я, мол, еду легально, а у этих – прошлое. «Что правда, то правда, прошлое тогда у нас было», – улыбнулся он, вспомнив все, потому что нихуя у них тогда не было, а эта сучка на диване испугалась еще больше, когда он так усмехнулся. Так или сяк, а Тобек дает ему ключи, а русский – мол, цвет не тот. Что он, мол, черный хотел, а не темно-синий, что-то там по-ихнему базлает, атмосфера натянутая, Тобек на нервах. Русский орет, а Тобек так спокойно подходит к багажнику, вытягивает тряпку, вытягивает бензин, обливает тряпку, откручивает крышку бака. «Што ты делаешш?» – спрашивает русский, а глаза как плошки. «Што ты делаешш?» – спрашивает. Не тот цвет – так не тот, сука, цвет, пожимает Тобек плечами, добавляет что-то по-цыгански, втыкает тряпку в бензобак и поджигает. Загорелось в момент, русский опешил, сел в машину – и свалил. Порчик даже плакать начал, когда увидел, как машина горит. Плакал, как малый ребенок. А он начал смеяться. Ржал, пока Порчик тоже не заулыбался.

Он и тогда тоже смеялся, но когда поехал к Тобеку, увидел башенки, мрамор и пруды с рыбками, то почувствовал страх и перекрестился. Может потому, что Тобек был последним, кто мог ему помочь. Больше-то никого не было.

Тобек вышел из дома, толстый сукин сын, брюхо вылезало из-под розовой рубахи поло, на шее золотая цепь, на руке часы, шесть золотых браслетов. По одному на каждого сына.

Не понял, что происходит и в чем дело. Он начал объяснять. Старое дело, сказал, старое и грязное, хуевое. Какое дело, спросил Тобек. Такое, что он невиноват, просто стоял рядом и смотрел. Мацюсь, говори, сука, по-человечески, сказал нетерпеливо Тобек. Я тебя не понимаю. Приезжаешь сюда и говоришь, что херня происходит. Что конкретно? Он не ответил Тобеку, но стоял перед ним, сжимал зубы и думал. Сперва, ночью, под домом, месяца два назад, ему выбили стекла. На сиденье, среди стекла, белела роза. Из того самого цветочного магазина, откуда берут на похороны. Он тогда еще подумал, что кто-то прикалывается, что это у кого-то такие херовые шутки. Но потом получил на мобильник фотку, с номера, которого потом уже не стало, и уже все понял. А потом исчез Бернат. Машину оставил в центре и исчез. Типа – с любовницей. Ага, сука, с любовницей. Бернат дураком не был. Ходил направо и налево, но дураком не был.

Доберутся до меня. Кто, спросил Тобек. Он замолчал, не ответил. Потому что – а правда, кто? Он ведь все это время не задавал себе этого вопроса: кто. А потом понял, что слишком боится, не хочет его задать. Боится, как никогда в жизни.

Чего ты хочешь, спрашивал Тобек, чесал пузо и лениво глядел на парня, на поляка, который стриг ему газон. Давай, работай, ебаный ты самосвал, сказал, за это тебе, мудила, плачу. Парень отвернулся, даже не вздрогнул. Я хочу к твоему сыну в Германию поехать, пусть он там меня спрячет, я брусчатку могу класть, все могу делать, но пусть меня спрячет, сказал. От кого, повторил Тобек. Не знаю, сука, от кого, но знаю, что у меня проблемы, что это конец, жопой чую, Тобек, а если я что жопой чую, то оно сбывается, уж, сука, поверь мне, – стоял так перед Тобеком, говорил, жестикулировал, размахивал руками.