Василий Ворон - Пробник автора. Сборник рассказов

– Далеко ли плывем?

Пьяница никак не отреагировал. Я заметил его бледные от холода руки в снегу, и у меня заныло сердце от жалости. Я ухватил его за плечи и рывком поднял из сугроба, нахлобучив чуть не свалившуюся шапку. Пытаясь избежать алкогольных паров, я старательно держал его так, чтобы он на меня ненароком не дыхнул и огляделся. Неподалеку был подъезд дома, и я потащил несчастного туда. У подъезда я привалил свою ношу к себе же и потянул ручку двери. Тщетно, теперь надо было преодолеть заслон в виде электронного замка. Я наугад набрал номер квартиры. Затренькал сигнал. Ждать пришлось с минуту.

– Кто? – раздался из динамика испуганный женский голос.

– Откройте! Скорая! – рявкнул я в ответ.

– Господи… – что-то щелкнуло и дверь переливчато запела, приглашая войти. Я дернул ручку и втащил в теплый проем своего алкаша. Он чуть не упал, подогнув колени, но я свирепо рванул его на себя, протащив несколько метров от двери. Под лестницей стояли детские коляски и санки, и я, недолго думая, мягко повалил своего подопечного на свободный от них пятачок. Поправил ему свалившуюся набекрень шапку – такую же как у меня, кстати – и, удостоверившись, что здесь пьяному мороз ни по чем, ушел с чувством хорошо выполненной работы.

И теперь я стоял у того самого подъезда, куда затолкал год назад пьяного человека, и откуда, шатаясь, вышел сам несколько дней назад. Стоял, пораженный жуткой догадкой и пытался осмыслить немыслимое.

Тем временем дверь подъезда распахнулась и оттуда вывалилась веселая молодежная компания.

– С новым годом! – сказал мне немного нетрезвый молодой человек.

– И с рождеством! – добавила румяная девушка, находящаяся под тем же градусом. Остальные загалдели, засмеялись и потекли куда-то в ночь.

А я все стоял столбом, и снежинки кружились вокруг, как потревоженные мысли.

фантастика

Макар Скирда, лесничий гомельского района от колхоза «Поступь коммунизма»

Принес со двора дровишек – ночи, чай, уже стылые, как бы Настёну не застудить, в цвет пошла. Скоро совсем девица.

Брякнул охапку у печи: Милка морду подняла, глаза сощурила. Почесал ей за ухом – спи, мол, дура. Не бойся.

Выглянула Настёна:

– Деда, чайник поставить?

– Сам, птаха. Ступай.

Юркнула за печку, за свою ситцевую занавеску. Я водицы плеснул в вычищенный чайник (умница, Настёна, расстаралась), пристроил на печке. Пока щипал лучину, к завтрему всё обмозговал: куда сходить, чего проверить, какие силки наново снарядить. Грибов, опять же, подберу, Настёне и тут подмога. А как же? Война всё дальше, а зима-то ближе, куда же без нее? Небось перезимуем. Бог не выдаст…

Вот уж и чайник зашумел. Сейчас травки заварю, душицей приправлю, благодать. Ба! И запамятовал ведь, старый хрыч: на дальней заимке горсть шиповника набрал, в карман сунул. Вышел в сени, нашарил в темноте дождевик, выгреб из кармана ягоды. То-то.

Ага. Чайник поспел. Прихваточкой его, да сюда, сердешного. Где там травки-то у нас? Так-так. Тута. Вот и славно, вот и ладно. Что нам зима? Тут у нас тепло да сухо. Крышу-то за лето подправил, подлатал. Макар Скирда еще хоть куда, а за хозяйку Настёна. Будто и не жил бобылем, а завсегда с внучкой. Пусть не родная, так ведь и у нее никого, фашист всех пожег, да и я один. А теперь вместе, и она мне уже своя – родней не сыскать – и я ей не чужой больше. Все «де́да» да «деда». Слава те, господи, хоть на старости лет утешение в жизни. Да и девчушке легче…

Жаркий огонь в печке мерцает, лучина тихо трещит, Милка дрыхнет на лавке, от чайника дух пошел, всю избенку за́лил. Хорошо…

Колыхнулась занавеска, Настёна выглянула. Я ей:

– Чего ты?

Ресницами хлопает, под накинутой душегрейкой плечики зябко торчат, сама шепчет:

– Боязно что-то, деда…

– Да с чего, птаха?

– Не знаю… Сердечко ноет.

Подошла к оконцу, заглянула.

– Луна взошла…

– Знамо дело, накануне ветрено было. Иди-ко вот, чайку попей. Авось полегчает.

– Не, деда. Я лучше просто рядышком посижу.

– И то.

Подошла к печке, взяла с лавки Милку, вернулась, села напротив за стол. Кошку на коленки, а та не хочет, дура, выпрасталась, на лавку в два прыжка вернулась, зевнула да снова в кольцо, только уши торчат. Настёна вздохнула, но Милку больше не трогает.

Молчим. Треск дровишек в печке слушаем. Я чай хлебаю да усы оправляю, чтоб не мокли. Настёна ерзает да прислушивается к чему-то. Пугливая что-то стала. Чудно́. Ну, я было и собрался чего-нить сказать для порядку, да тут вспомнил про вилы.

– Ах ты, башка деревянная! – хлопнул себя по лысине. Настёна глядит. А я еще с утра землю на грядках с бульбой ворочал, клубни пропущенные выискивал, да возьми и зацепи зубом каменюку. И как булыжник еще когда сеял проглядел, в толк не возьму. Погнул зуб, так в сторону и вывернулся. В сердцах вилы и бросил. А тут Настёна позвала подсобить. Уж чего и не вспомню. Я про вилы и позабыл, так и пошел на дальнюю заимку – ловушки-силки проведать.

Настёне говорю:

– Да вилы утром покорежил и забыл.

Поднимаюсь идти на двор – шуточное ли дело этакую железяку под ногами оставлять? А Настёна так и кинулась, так и запричитала, да только все шепотом:

– Не ходи, деда! Не нужно! Завтра вилы свои справишь!

Я уж хотел было осерчать для виду – как-никак охотник да еще лесничий, а тут Полкан и забрехал. Нехорошо так забрехал, тревожно. Ну, тут и я уже скумекал, что дело и верно неладно. В наших местах и прежде даже партизаны редко появлялись, не то что немец. А Полкан вообще молчун да тихоня, даром что на цепи сидит, а эвон, голос подал.

Настёна пискнула, глаза на пол-лица – так испугалась, что аж присела.

– Ну-ко, птаха, – говорю. – Подожди здесь.

А сам в угол, за двустволкой. Патронташ с гвоздя сдернул, вделся головой, загоняю в стволы, не глядя, волчье угощение. Хотел было перекреститься, да руки заняты, так и вышел вон не по-людски.

Дверь открыл медленно, да еще от греха сбоку встал. Луна в темные сени влезла, светло стало. Шарю по двору глазами, а тут как жахнет слева, будто лопнуло что, громко очень. Тут же я и скумекал – бомба так шумит, ручная.

Ну, тут я ружье вскинул, из двери выскочил, стою, туда-сюда стволами вожу. А никого! Потом гляжу – а глаз у меня посейчас еще зоркий – труси́т кто-то в мою сторону. Не человек, меня тут не проведешь. Ага, Полкан, дуралей, цепью оборванной гремит. Подбежал, ткнулся мордой в ногу. Чую, трясет его. Ранен, может? Смотреть недосуг, я вдоль сруба налево же и двинулся. Скоро на первого и наткнулся. Лежит весь в кровище, да еще кишки из брюха виднеются. Дела! По всему видать, бомбой его и покрошили.

Ну а там я уже остальных скоренько нашел. Одного Полкан порвал. Горло в лоскуты. Вот так Полкан-трусишка! Тогда же наметил я ему кроля целого отдать, такому герою не жалко. Да и себя не забыть бы – на мои вилы третий молоде́ц насадился, будто нарочно целил. Четвертый и вовсе за плетнем лежал, холодный уже. Как кончили его, кто – не скажу. Не разобрал.